«Обойдя половину мира…» (Рецензия на книгу: Городницкий А. Вдоль края планеты: Поэмы. СПб: Вита Нова, 2016)

Ссылка для цитирования: Волгин И.Л. «Обойдя половину мира…» (Рецензия на книгу: Городницкий А. Вдоль края планеты: Поэмы. СПб: Вита Нова, 2016) // Медиаскоп. 2016. Вып. 4. Режим доступа: http://www.mediascope.ru/node/2198

© Волгин Игорь Леонидович

доктор филологический наук, кандидат исторических наук, профессор кафедры истории русской литературы и журналистики факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова (г. Москва, Россия), mail@volgin.ru

В статье «Армия поэтов», написанной в 1923 г., О. Мандельштам замечал: «…соединение поэтической деятельности с профессиональной – математической, философской, инженерной, военной – может дать лишь блестящие результаты. Сквозь поэта очень часто просвечивает государственный человек, философ, инженер. Поэт не есть человек без профессии, ни на что другое не годный, а человек, преодолевший свою профессию, подчинивший ее поэзии».

 Александру Городницкому не пришлось преодолевать себя. В нем, поэте по призванию, «высокая болезнь» столь органично соединилась со сферой профессиональных интересов, что порой теряешься в догадках: то ли поэзия была первопричиной его столь романтической (и одновременно сугубо земной – геофизик!) академической карьеры, то ли, напротив, ученые изыскания дали мощную подпитку для поэтических взлетов.

Нередко творцы знаменитых бардовских песен (Окуджава, Высоцкий, Галич и др.) пребывают в известном отдалении от своих лирических персонажей. Они перевоплощаются в них (как, например, воспевший море, но не умевший при этом плавать Багрицкий), однако не обязательно проживают отмеченные экзотикой (морской, бандитской, солдатской, спортивной и т.д.) жизни. С Александром Городницким дело обстоит совершенно иначе. Его лирический герой если и не alter ego автора, то во всяком случае лицо, максимально к нему приближенное − как в биографическом, так и в нравственном смысле.

Автор «Атлантов» не мог бы сказать о себе словами Вл. Соколова: «Я не ветром, а словом «ветер», как филолог какой дышал…». Он дышал самыми настоящими, имеющими собственную географическую прописку ветрами – океаническими, островными, континентальными. Они, выражаясь красиво, не только наполняли гроты и марсели «Крузенштерна», но и окрыляли поэтическое воображение неутомимого мореплавателя. Серьезному ученому, исследователю морских глубин, познавателю Атлантиды удалось так органично вписаться в русское поэтическое пространство, что многие поклонники считают песенное творчество автора «От злой тоски не матерись…» единственной его специальностью. Другие же, «непоклонники», убеждены, что указанное произведение не имеет конкретного автора, а есть, так сказать, плод стихийного народного энтузиазма.

Вообще-то пророческий образ такого творческого совмещения явил собой М.В. Ломоносов. Про поэзию как нашу видовую цель (то есть высшую точку эволюции) говорил Бродский. С другой стороны, усмешливая утопия, подразумевающая аккуратное чередование различных родов деятельности («землю попашет, попишет стихи…») вряд ли осуществима. Ибо те, кто пашет землю, и те, кто сочиняет, должны рано или поздно определиться.

Песни Городницкого пали на приуготованную почву. Поколенческие ожидания, подпитываемые не всегда внятной «костровой» романтикой, вдруг обрели мужественный и твердый поэтический голос. И «Атланты», и «Перекаты», и «Над Канадой небо сине», и даже безудержно-озорная «Жена французского посла» − все эти стихотворения-песни выразили давно назревший порыв  к свободе и правде, горячее желание «привлечь к себе любовь пространства».

Строки Городницкого вошли в языковое сознание нации (во всяком случае, ее довольно обширного культурного слоя), а сам он, безусловно, сделался классиком жанра.

Это была слава.

Казалось бы, можно было и дальше шествовать исключительно по этой стезе, что гарантировало признание и народную любовь. Однако А. Городницкому сделалось тесно в уже заявленной и освоенной поэтической нише. Глубокая внутренняя потребность подвигла его на создание целого свода поэм, представленных в этой книге и открывающих автора с, может быть, не слишком знакомой стороны.

Нельзя сказать, чтобы этот трудоемкий жанр был очень востребован в последние десятилетия. После эпического опыта Луговского, Твардовского, Кедрина и др. разве что Евг. Евтушенко (и, пожалуй, Ю. Кузнецов) рисковали обращаться к большой повествовательной форме. Если же говорить о поэмах А. Городницкого, то это, прежде всего, лирический эпос: главный интерес составляет сама авторская личность.

Формально Городницкий принадлежит к так называемой ленинградской школе (весьма, впрочем, неоднородной и далеко не единой). Образ бессмертного города пронизывает все его творчество. И, разумеется, он запечатлен в его поэмах.

«А мы стиху сухому привержены с тобой…», − сказал А. Кушнер о себе и своих поэтических земляках. У Городницкого стих и «сухой», и «влажный» − насыщенный запахами воды, озвученный плеском невских волн, подразумевающий близкое присутствие моря. Уже в его ранних художественных опытах различим тот «хищный глазомер», который с годами только обострится: «Деревья как новобранцы, // Стриженные под ноль». Автору еще нет тридцати, стих еще не свободен от чужих интонаций (в частности, того же Багрицкого). Но вот что есть с самого начала − понимание того, что праздник жизни не вечен.

Уже нам недолго осталось
Весной выбегать на крыльцо,
Уже нам морщинами старость
Зачеркивает лицо.

Да, разумеется, Городницкий – шестидесятник: со всеми общественными и эстетическими пристрастиями, характерными для этой молодой генерации. Но если «типичный представитель» 60-х часто поглощен собственной сложностью, «непохожестью», стремлением как можно скорее утвердить свое неповторимое «я», то лирический герой Городницкого куда более скромен. Он чужд самокопаний и самоупоений. В силу практических устремлений автора он занят делом.Для него Север, глубины океана, льды, необжитые земли и т.д. – это не область краткосрочных творческих набегов; для него – это повседневная работа. «С окном, выходящим на полюс, // Вторую неделю живу» − какой поэт не позавидует подобной возможности?

«Планета здесь видится странно, // Как будто бы со стороны». Отсюда и резкая художественная оптика:

Облик берегов уныл и горек,
Словно после атомного взрыва.
Целый день еще и целый вечер,
Скучного не изменяя вида,
Будут они плыть, кружась, навстречу
Как причалы мрачного Аида.
И в тумане утреннего света
Мы стоим, не говоря ни слова,
И глядим, какой была планета
И какой, быть может, будет снова.

В поэмах северного цикла присутствуют описания природы, требующей для своего постижения больших физических и духовных усилий. Иное дело – городской быт: по непререкаемым законам шестидесятничества он оказывается довольно ущербным.

Возвратясь из далеких странствий,
Обойдя половину мира,
Что нам делать с нашим пространством
В коммунальных своих квартирах?
Небо Арктики, гул прибоя
И дыхание южных ветров,
Как забрать все это с собою
В восемнадцать квадратных метров?

Действительно, задача практически не решаемая.

Между тем, А. Городницкий – поэт не столько романтический, сколько социальный. То, что с нами происходило и происходит, занимает его не меньше, чем сдвиги земной коры. Ему не приходится «выдергивать по нитке» из собственной судьбы: вся эта судьба вошла в состав сотворенной им поэтической ткани. Поэт-очевидец, он свидетельствует о драмах нашего – в метафизическом смысле все еще длящегося – века.

Чем дальше от истоков, тем пристальнее обращается к ним Городницкий. История побеждает географию. Экзотические обозначения мест написания поэм (Охотское море, Гису «Охотск» и т.д.) сменяются более прозаическими, хотя тоже знаковыми: Царское Село, Малеевка, Мичуринец… Ветер странствий по-прежнему будоражит душу. Но бури житейские, семейные, родовые влекут ее все сильнее…

Поэма «Прощание с отцом» воскрешает мировой сюжет – горестного расставания, вечного сознания вины и долга.

Начало жизни и ее конец
Обручены с беспомощностью детства.
С теплом воды, и никуда не деться
От этого. Прости меня, отец!

Тема – не новая для русской поэзии.

А. Межиров:

Прости меня за леность
Непройденных дорог,
За жалкую нетленность
Полупонятных строк.
За эту непрямую
Направленность пути,
За музыку немую
Прости меня, прости… («Отец»)

Или Б. Слуцкий, сам «с ложки некогда кормленный»:

Самый старый долг плачу:
С ложки мать кормлю в больнице…

У Городницкого есть только одно оправдание:

Отец мой умер на моих руках –
Не каждому дается счастье это.

Поэт предельно жесток к самому себе: «Нет будущего больше у меня…». Ни возрастного кокетства, ни наигранного бодрячества (типа «я еще ого-го») нет и в помине. Это схоже с тютчевским миронастроением:

Дни сочтены, утрат не перечесть,
Живая жизнь давно уж позади,
Передового нет, и я, как есть,
На роковой стою очереди.

У Городницкого та же беспощадная трезвость, характерная для русской литературной традиции:

Покинут сыном, схоронив отца,
Сижу один, невесел и немолод.
Из двух дверей смертельный дует холод,
Попахивая близостью конца.

Заметим: это написано в 1987 г., когда автору еще не было и 55-ти. Он не мог ведать, что ему отмерен долгий и благодетельный жизненный срок. Тем знаменательнее это ощущение зыбкости существования, эта серьезность по отношению к собственной жизни, эта готовность мужественно встретить последний час. Внутренний, сокровенный человек все больше теснит человека внешнего; взор, по-прежнему охватывающий бесконечное разнообразие мира, все чаще обращается вглубь.

С годами крепнет и, пожалуй, становится главной тема, по понятным причинам начисто отсутствующая в ранних поэмах. Это – судьба еврейства: и генетическая память, и нынешняя неизбывная боль. Для Городницкого трагедия Холокоста – еще и личная драма.

Смотрю я понапрасну в черноту
Стеклянных довоенных негативов.
Мой род сгорел, как листья на ветру,
Ушел в песок, не сохранив архивов.

Сразу вспоминаются строки одного из лучших стиховорений позднего Городницкого:

И кого из моих родных
Ненароком ни назову,
Кто стареет в краях иных,
Кто убитый лежит во рву.

Гибель народа влечет за собой исчезновение языка (кстати, в древнерусском эти слова – синонимы). Посетив места обитания предков (Беларусь, окрестности Могилёва), автор не обнаруживает звука, свидетельствующего некогда о существовании целого мира.

Кончился идиш, кончился идиш –
Вечная память.

Язык умер (вернее, его убили). Но никуда не деться ни от родовых воспоминаний, ни от родового проклятья.

Неужели я седой, поживший,
Обогнувший землю человек,
Из черты оседлости не вышел,
Сердцем к ней привязанный навек?

Поэт ощущает себя последним из могикан, призванным запечатлеть этот выход из истории.

Срок мой кончается. Год истекает за годом.
Вместе с другими, у края озер и болот
Я ухожу за своим бесприютным народом,
Грустною песней его завершая исход.

Можно еще долго говорить о других сюжетах этого многосоставного лирического эпоса, созданного коренным ленинградцем, чудом пережившим страшную блокадную зиму. Судьба хранила поэта. Русско-советская мистика в сочетании с мистикой иудео-христианской («и пастухи идут, как шхуны, на Вифлеемскую звезду»: взгляд моряка, между прочим) как бы растворены в тексте. Поэмы последнего двадцатилетия – это еще и долгое прощание с юностью, озаряемой светом неодолимой чувственности и  неодолимой любви («Крестьянка Оля»).

Излишне говорить здесь о зрелом поэтическом мастерстве, свободном владении как белым, так и рифмованным стихом, о натуральности и ясности слога. Это не частные достоинства автора, это его авторская суть. Долгое дыхание объединяет все семнадцать поэм. «Легкие», ложащиеся прямо на душу песни Городницкого, зиждутся на мощной основе: а именно – на сокровенном эпическом звуке, может быть, не столь очевидном в нынешнем быстро глохнущем мире, но вполне различимом в вечной музыке сфер.