Русский
English
Русский EnglishSocial Contract Discourse in Russian Mass Media: the Turn of the 20th Century as the Prototype of Modernity
Филина Ольга Борисовна
аспирантка кафедры периодической печати факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова, olga.ogoniok@gmail.com
Olga B. Filina
PhD student at the Chair of Print Journalism, Faculty of Journalism, Lomonosov Moscow State University, olga.ogoniok@gmail.com
Аннотация
В статье рассматривается роль СМИ как проводников дискурса общественного договора в периоды социально-политических трансформаций. Усиление оппозиционных настроений в России, начавшееся с выборного цикла 2011-2012 гг., актуализировало проблематику общественного договора, однако СМИ еще не стали полноценными площадками и организаторами дискуссии. Проблемы, с которыми они сталкиваются, имеют типологическое сходство с проблемами журналистов начала ХХ в., впервые сформировавших контрактуалистский дискурс. Анализ дискурса 1905−1917 гг. позволяет выявить слабые места современной полемики.
Ключевые слова: дискурс, общественный договор, контрактуалистская теория, история отечественных СМИ, публичное поле.
Abstract
The article examines the Russian mass media acting as drivers of social contract discourse in the periods of socio-political transformations. Since the latest 2011-2012 elections in Russia, oppositional sentiment has become more apparent and caused a re-actualization of the contractarian idea. The mass media, however, have faced a number of challenges trying to act as a mediator of social discussion and full functional platforms for dialogue. Their current problems are typologically similar to those faced by early 20th century journalists, who actually pioneered contractarian discourse. An analysis of the 1905−1917 discourse is useful in identifying the weaknesses of contemporary polemics.
Key words: discourse, social contract, contractarian theory, history of the Russian mass media, public field.
Одной из самых актуальных тем в СМИ в последнее время стала тема общественного договора. Того требует момент: череда выборов и волн протестной активности выводит в число наиболее острых вопросов вопрос о способе коммуникации политических акторов, путях превращения вакуумного до недавних пор пространства публичной сферы в аналог диалоговой площадки.
Усилившийся интерес к проблеме договора в политике создает особые условия для функционирования СМИ. Как замечает Я.Н. Засурский, «исторически все предыдущие модернизации России начинались с газет»1. Действительно, в период общественного оживления СМИ становятся тем институтом, который может переводить социальные конфликты в дискуссии, вбрасывая в коммуникативное пространство форс-идеи (в терминологии П. Бурдье), которые потом будут использованы различными социальными группами.
Сегодня, однако, в решении возникшей задачи – содействии разработке легитимного социального контракта – СМИ сталкиваются с рядом функциональных и структурных проблем. Дискурс общественного договора остается фрагментарным, конструктивные дискуссии между представителями различных идеологических групп – редкостью. В СМИ присутствует рефлексия над потерей общезначимых для страны ценностей, однако поиск путей преодоления этой аномии остается уделом немногих.
Один из способов найти подход к развитию темы общественного договора в современных СМИ – это проанализировать исторически предшествующие попытки массмедиа стать движущими силами дискурса. Очевидно, что контрактуалистский дискурс оживлялся в отечественной периодике всякий раз, когда страна оказывалась на пороге масштабных социально-политических трансформаций, будто то начало ХХ в. или период перестройки. Возможность обратиться к контрактуалистской проблематике на разных этапах ее эволюции позволяет точнее понять состояние дискуссии сегодня и, таким образом, корректировать ее с учетом характерных журналистских ошибок и находок. Отмечая важность кросс-временного сравнения в изучении периодов отечественной истории, характеризующихся повышенным интересом к проблеме общественного договора, В. Пастухов писал: «Мы больше сможем понять о российском конституционализме, соотнося между собой те формы, которые были присущи ему на различных этапах его становления, чем соотнося эти формы с европейскими образцами аналогичного исторического периода»2.
Важнейшей вехой в развитии контрактуалистского дискурса, очевидно, является революционный период начала ХХ в.: 1905-1906 и 1917 гг. Анализ материалов СМИ тех лет представляется наиболее выигрышной основой для дальнейших рассуждений. Хотя печатная периодика в то время имела ограниченную аудиторию и нередко проигрывала в эффективности СМИ «первой волны» − толпам людей3, она, несомненно, демонстрировала высокий уровень профессионализма и включенности в политический процесс. Основной аудиторией центральных газет и журналов были признанные группы влияния: правительственные чиновники, капиталисты, профессора высшей школы, интеллигенция – такой состав читателей во многом позволяет судить о качестве полемики4.
Специфику рассматриваемого дискурса5, как представляется в данной работе, целесообразно изучать посредством анализа четырех смысловых блоков, наличие которых в корпусе журналистских текстов свидетельствует об актуализации проблематики общественного договора. Названные блоки связаны с оценкой журналистами текущей социально-политической ситуации в стране несколькими аспектами:
При этом необходимо учесть, что СМИ, являясь драйверами дискурса, одновременно могут выступать и в роли площадок для заключения контракта, и в роли гарантов равноценной коммуникации и даже непосредственно в роли одной из договаривающихся сторон (что справедливо, например, в случае партийной печати).
Дальнейший анализ призван продемонстрировать, что метаморфозы контрактуалистского дискурса начала века являются в целом предоминантными по отношению к последующим этапам его развития, и современная полемика сохраняет некоторые типологические особенности полемики почти столетней давности, что с определенной точностью позволяет прогнозировать ее развитие и предлагать пути улучшения.
Уникальность момента
Революция 1905 г., Манифест 17 октября, разработка проекта Государственной Думы, а позже февральская революция 1917 г. дали мощный толчок к тому, чтобы проблематика общественного договора в периодике начала ХХ века приобрела остропублицистический характер. Газетные материалы тех лет наводнены оборотами со словом «момент»: «решающий момент», «настоящий момент», «упущенный момент». «Мы все понимаем, что переустройство общественных отношений − дело не легкое, требует зрелого обсуждения, − пишут «Биржевые ведомости» в 1905 г. – Это при обычных условиях жизни. Но бывают минуты, исполняющие обязанности целых дней»6. «Медлить нельзя!»7 − вторят «Русские ведомости». Таким образом, одна из характеристик дискурса – это постоянное подчеркивание нехватки времени. Неудачи тех или иных начинаний прямо объясняются их «опозданием». Журнал «Русское богатство», например, анализируя упадок интереса к партии кадетов (собравшей, по словам С. Елпатьевского, «в свои ряды лучших людей русского общества»), заключает, что эти люди «просто опоздали выйти на историческую сцену»8. Уже к 1917 г. выясняется, что упущенные моменты – общий бич: «Мы в громадном большинстве прикованы помыслами к отдаленным перспективам и с замечательным равнодушием относимся к ближайшим и неотложным задачам»9, − сетует А. Кизеветтер. Остро чувствуют опасность момента и консервативные «Московские новости», и более популистские «Русское слово» с «Новым временем».
За вызовом ускользающего времени все издания угадывают требование пересмотра общественных отношений, а значит − и действующего социального контракта. «Настоящая система правления не свойственна более состоянию общественного духа»10, − полагают «Русские ведомости» и надеются на Конституцию и учреждение Думы. «Сейчас» взывает к действию потому, что социальная ткань соскальзывает с бюрократического каркаса, начинается разлад. «Московские ведомости», в отличие от «профессорской газеты», ищут лекарство в прошлом: «Бога бойся и Царя чти: ведь это же конституция, равно обязательная и для министра, и для ремесленника, и для богача, и для бедняка. Если же эта конституция пошатнулась, так ее восстановить надо»11. Характерно, впрочем, что те же «Московские новости» уже в 1917 г., после отречения императора, стали критиковать старые порядки как безнадежно прогнившие, не подлежащие реанимации. «Ложь была в политике, благодаря чему никто не мог столковаться друг с другом, так как никто не был уверен в завтрашнем дне, − писал бывший монархический рупор. – Это было царство проселочных дорожек, заднего крыльца и одного сплошного исключения из общего правила»12. Важно отметить, что «именно стремление к хорошей власти, а не к свободе» проложило дорогу контрактуалистскому дискурсу: разговор велся преимущественно о том, как примирить государственное и социальное (Гоббсова парадигма), а не о том, как сделать свободными граждан (традиция Локка).
У подобного невнимания к горизонтальным (локковским) договорам в то время имелись свои объективные причины. Налаживать коммуникативное единство в обществе с колоссальными разрывами в грамотности и культурном багаже вряд ли было по силам зарождающимся СМИ. Даже «Московские ведомости» сетовали на отсутствие в России 1905 г. «малейших зачатков истинной общественной просвещенности»13. Впрочем, констатируя неразвитость социальной ткани, СМИ тем не менее старались осуществить свой просвещенческий проект. Подчеркивали, что «освободительное движение имеет прямую связь с нашей историей трех последних веков»14, публиковали проекты прежде планировавшихся конституционных реформ, разъясняли азы демократического представительства. Можно сказать, что культурный фатализм был им свойствен в меньшей мере, чем сегодняшним медиа, поэтому дискуссия о «переучреждении государства» в любом случае имела под собой основания.
Наличие договаривающихся сторон
Признавая несовершенство государственного устройства и требуя его обновления (или исправления), СМИ начала века оказывались перед необходимостью назвать те силы, которые могли бы участвовать в составлении «договора». «Биржевые ведомости», сверившись с переписью населения 1897 г., подсчитали, что «при сословности и пропорциональности» на выборах, парламент всея Руси состоял бы из следующих групп: «крестьяне в числе 77 процентов, мещане в числе 11 процентов, инородцы − около 7 процентов, казаки − 3 процента. В меньшинстве останутся: купцы, почетные граждане, чиновники, потомственные дворяне, составляющие только 1 процент населения»15. Сама газета оценивала эти цифры оптимистично: «Боязнь мужицкого господства − смешна!», в точности оправдывая замечание М. Вебера, согласно которому «путь русской социально-реформистской либеральной демократии – это путь самоотречения»16.
Однако более осторожные публицисты подчеркивали известную противоречивость ситуации: как раз меньшинство, названный один процент населения, обладает ресурсами для формирования и представления своих позиций в политическом поле. На этом противоречии родилась полемика вокруг вопроса о представительстве – не только и не столько партийном, сколько представительстве одного сословия другим. «Интеллигенция, в лучшем смысле этого слова, должна прочно сорганизоваться, чтобы суметь явиться руководительницей тех, кто не имел до сих пор возможности вырасти до сознательного гражданина»17, − утверждает «Русское слово». «Эти “просвещенные практики” хотят взять народ в новую, но только свою опеку, считая себя, очевидно, более умелой нянюшкой»18, − возражают «Биржевые ведомости». При этом беспокойство вызывал не только уровень сознательности рабоче-крестьянской массы, но и самой интеллигенции, поскольку «эти люди выработали прямо враждебное отношение ко всему, что сколько-нибудь связано с государственностью»19. В итоге, нерешенным остался как вопрос о легитимности ходатайства (интеллигенции за непросвещенный народ), так и о компетентности ходатаев. Наиболее заметным результатом этих споров явилась полная капитуляция публицистов – вне зависимости от их политических воззрений – перед словом «народ». Полисубъектность массы населения ставилась под сомнение, а иногда сознательно игнорировалась, что, конечно, деформировало дискурс. А. Богданович в социалистическом «Мире Божьем» уверял, что «народ – это вся совокупность населения нашей родины <…> Вся эта гигантская масса всколыхнулась, охваченная общим страданием и общим стремлением»20. Подобную демагогию в период революционных зорь позволяли себе и более сдержанные СМИ. В результате к 1917 г. «Русские ведомости» горько признавались, что «народ, к которому так часто прилагали имя народа-государственника <…>, во дни великого суда может показаться людскою пылью»21.
Не имея возможности сказать что-то определенное о настроениях почти 90% населения, авторитетные СМИ, как правило, сосредотачивались на анализе групп влияния, достаточно близких к центру политической жизни, чтобы включить в социальный контракт нужные им пункты. П. Звездич в «Русских ведомостях», ссылаясь на немецкого публициста Г. Ганца, писал: «В России есть всего три-четыре центра, в которых создается и вырабатывается общественное мнение. Эти центры суть: во-первых, сами министерства, где при отсутствии объединяющей и направляющей все ведомства организации одно министерство очень охотно и очень развязно критикует действия другого министерства <…>; второй такой центр − дворянское собрание в Москве, где критика петербургских начинаний составляет любимую тему разговора; третий центр − различные клубы, в которых собирается интеллигенция»22. Либеральные публицисты, таким образом, в 1905 г. предполагали, что порождать мнения и участвовать в разработке социального контракта способны три главные силы – правительство, дворянство (с примыкающей к нему буржуазией) и интеллигенция (включающая «третье сословие»). При этом государь и народ выносились за скобки, в качестве неких рамок процесса, косвенно влияющих на его характер. Совсем иначе видит ситуацию «Новое время» (которое за консервативный дух чуть позже похвалит глава МВД П. Столыпин): «Когда между верховной властью и народом вторглись третьи лица <...> − искажен был исходный договор, на котором зиждился нравственный смысл самодержавия»23, а значит, путь его легитимации – как раз выбраковка тех, кого призывали к участию в государственном строительстве «Русские ведомости». «Компромисса у нас не с кем заключать, − уверяет “нововременский” публицист Н. Головин, − и призвание к участию в государственном деле излюбленных народом людей может быть свободным актом монаршей воли»24. Таким образом, в 1905 г. дискурс характеризовался наличием двух альтернативных проектов общественного договора: модерно-либерального и косервативно-монархического. С учетом размытости понятий «народ» и «монаршья воля» можно говорить, что вторая альтернатива заведомо искажала контрактную теорию, пытаясь облечь старые самодержавные принципы в модную словесную одежду.
1917 г. развил контрактуалистский дискурс в том смысле, что ввел практику «отлучения» от дискуссий. Сначала из договорного процесса «выпало» царское правительство и бюрократия, потом буржуазия, потом – большая часть интеллигенции, а далее, как оказалось, эффект дробления стал необратимым. Газеты исправно сообщали о новых съездах: союза городов, железнодорожников, учащихся церковно-приходских школ, мусульман, сестер милосердия, оренбургских казаков и т.д. – и тем не менее никакой явной политической субъектности не возникло. Более того, нарастала тенденция усреднения, нивелировки оригинальных мнений. «Под демократией, вообще говоря, разумеются народные массы, которым противополагаются граждане, или, вернее, категории граждан, занимающие в стране сравнительно более заметное и более или менее обособленное место»25, − констатировали в сентябре «Биржевые ведомости».
При этом важно отметить еще один характерный изъян дискурса, связанный с проблемой политической субъектности. Как уже упоминалось, вопрос о представительстве, решался в заранее проигрышном ключе: преимущественно рассматривалось представительство одного сословия другим. Партийное представительство, несмотря на бурную дискуссию о его природе перед созывом первой Думы, не вызывало большого доверия. Сосуществование в одной стране двух социальных матриц – сословно-монархической и буржуазно-гражданской – часто заканчивалось дискредитацией второй ввиду большей привычности первой. Даже те публицисты, которые настаивали на необходимости нового договора, нередко сажали за один переговорный стол сословия и институты, существующие в разных матрицах и заранее обреченные на непонимание. Партия кадетов не может договариваться с крестьянством: либо кадеты должны назваться «мещанами», либо крестьяне – сторонниками эсэров. От этой путаницы в социально-политической стратификации ряд публицистов спасались, апеллируя к личностям: «В предвыборной работе не следует держаться принципа “партий”. Следует сплачиваться вокруг людей»26. Значение институтов оценивалось выше личной харизмы их руководителей гораздо реже. В любом случае, к 1917 г. это модернизированное представление о политической субъектности потерпело крах, даже «профессорские» «Русские ведомости» убедились, что «переговоры должны вестись не с политическими партиями, как прежде, а с наиболее авторитетными представителями социальных групп или с отдельными лицами»27. Таким образом, институт политических партий, изначально обделенный доверием, за несколько лет революций и роспусков Дум окончательно дискредитировал себя, вызвав к жизни самые архаические представления о том, кто должен выступать от имени народных масс.
Функционирование площадок
Попытки определить подходящие площадки для разработки нового общественного договора тоже сталкивались с определенными историко-культурными трудностями. С одной стороны, изменение общественных отношений в дискурсивной практике начала века было тесно связано с представлениями о формальном институте − будь то Дума или Учредительное собрание. С другой стороны, эти представления отличались большой аморфностью, поэтому отмеченное выше сосуществование в стране двух социальных матриц порождало серьезные расхождения в том, каким этот институт виделся «сословникам» и «гражданственникам». В монархических или проправительственных изданиях («Московские ведомости», «Новое время») идеальное народное представительство, которое выразит «голос земли русской», приобретало черты былинного Вече: «Едва собрались бы русские люди, как русские мнения начали бы формироваться в огромные немногие течения, на место той мелкой зыби мыслей, среди которой мы живем теперь»28. При этом процедурные моменты собрания «русских людей» всерьез не рассматривались и были отданы на откуп верховной власти, которая сама знает, кого и как призывать. Подобное Земское собрание, разумеется, могло иметь только совещательный голос и мыслилось инструментом для воссоединения царя с народом. Альтернативная точка зрения на народное представительство, популярная в либерально-демократической прессе («Русские ведомости», «Биржевые ведомости»), ориентировалась на западно-европейские парламентские образцы, поэтому видела Думу, обретшей большую самостоятельность, контрольные функции в отношении верховной власти, опосредованную связь с народом через институт выборов. Легко заметить, что условные «Земское собрание» и «Дума» − не просто разные площадки, но по-разному мыслимые договорные среды, заранее исключающие друг друга. Реально воплощенная российская Дума начала ХХ в. оказалась на стыке обеих сред, что не замедлило сказаться на ее работе.
Дума образца 1906 г., представленная в основном «гражданственниками», волею обстоятельств превратилась в инструмент односторонней коммуникации – форум для высказывания застарелых претензий к верховной власти. И в этой своей роли, по замечанию многих публицистов того времени, преуспела. «Центром власти <…> Дума не сделалась, так как правительство оставило всю власть за собою, − замечает В. Мякотин в «Русском богатстве». – Дума стала центром иного рода, − центром народных жалоб, широким потоком стекавшихся в нее со всех концов измученной и исстрадавшейся страны»29. Н. Иорданский на страницах просоциалистического «Мира Божьего» еще определеннее говорит: «Сотни запросов, сделанных Думой, послужили материалом для такой агитации и для такой пропаганды, плоды которой мы сможем учесть только через некоторое время»30.
Между тем, публицисты того времени признавали, что парламент не должен быть изолированным пространством коммуникации, и перед тем как те или иные социально значимые мнения начнут обсуждаться в Думе, они должны, по крайней мере, сформироваться и пройти предварительную дискурсивную проверку. Соответственно, «парламентскую историю во всех странах делали далеко не одни члены парламентов: печать, общественные собрания и другие формы общественного мнения составляли такие же деятельные силы в решении государственных вопросов, как и парламентские голосования»31. Вопрос об организации и роли общественных собраний оставался актуальным в начале ХХ в. «Русские ведомости», «Биржевые ведомости» при ответе на него подошли вплотную к нормативной характеристике идеальной коммуникативной среды. Публицисты обеих газет видели «общественный форум» как место, «где одно мнение могло бы быть противопоставлено другому и откуда могла бы идти успешная борьба с фальсификациею общественного мнения»32. «Биржевые ведомости» подчеркивали: «Необходимо развить по всей России широкую сеть собраний и союзов, не фрондирующих исключительно во имя фронды, а серьезно относящихся к великому переживаемому нами моменту»33. Конструктивный диалог, способный путем противопоставления мнений привести к консенсусу, виделся единственным средством заново «прошить» социально-политическую ткань России. «Для того чтобы иметь возможность всегда прислушиваться к голосу общественных групп, всегда следить за пульсом общественной жизни, необходимо дать возможность этим общественным группам постоянно обмениваться мнениями, − поясняет В. Маров. – Клубы – не существующие, а политические – самое верное средство знать, о чем думает Россия»34. Более того, возникло понимание, что подобные коммуникативные площадки необходимы для проведения качественных избирательных кампаний.
Очевидно при этом, что верная интенция и благие начинания публицистов-либералов не распространились далее газетных полос. В 1917 г. «Вестник Европы» признает, что «представители более умеренных и более разумных воззрений, выступавшие в печати и публичных собраниях, обращались лишь к своей собственной публике, сочувствие которой было им заранее обеспечено; они не пытались или не могли соперничать с противниками»35. Соответственно, «обмен мнений» оказался на деле общением с замкнутым кругом единомышленников. Опьянение от съездов и собраний, которых страна дождалась в феврале 1917 г. («Москва превратилась в древнюю свободную Грецию: граждане вышли на улицу, и все заговорили о делах государства»36), вскоре прошло. Оказалось, что собрания не становятся форумами, а превращаются в стихийные митинги, которые как раз фальсифицируют общественное мнение, «усердно роют пропасть между организациями, говорящими от имени демократии, и самой демократией»37. Таким образом, публицисты тех лет смогли убедиться, что само по себе разрешение на создание форумов и союзов не привело к адекватному выстраиванию этих институтов.
Аналогичная проблема – больших ожиданий в теории и малой отдачи на практике – характерна для позиционирования СМИ как отдельной и особенно важной договорной площадки. Все рассматриваемые издания («Московские ведомости», впрочем, с оговорками) сходились во мнении, что свобода слова – непременное условие обновления государственной жизни. Тот же А. Суворин, например, после расстрела мирной демонстрации в Петербурге писал: «Я имею доказательства, что если бы печать могла говорить обо всем том, что происходило на заводах, бастовавших под влиянием речей нового Никиты Пустосвята, попа Гапона, то не было бы 9 января совсем»38. Не случайно, формируя кредо своей газеты, редактор «Нового времени» называл ее «парламентом мнений». Однако надо признать, что парламентерство СМИ в тот период носило, по меньшей мере, ограниченный характер: если противоположные мнения и публиковались в «Новом времени» или «Русском слове», то редко по ключевым политическим вопросам и еще реже – с надеждой на консенсус. Как правило, речь шла о полемике ради полемики (можно предположить, ради оживления газетных полос). «Русские ведомости», «Биржевые ведомости» и «Московские ведомости» монологичны в принципе, коллектив авторов каждой из газет, даже позволяя себе внутреннюю критику, единодушно держался общей идеологической линии. Впрочем, одной из заслуг СМИ тех лет было постоянное отслеживание публикаций друг друга (в поле зрения грандов печатного рынка попадали материалы даже небольших рабочих изданий). Таким образом, у журналистики начала ХХ в. сформировался общий дискурс, затрагивающий круг всеми обсуждаемых проблем (журналы из него во многом выпадали вследствие временного отставания). Однако, опять же, стремление к консенсусу занимало в этом дискурсе последнее место, и чаще всего газеты старались подловить друг друга на слове или уличить в клевете. Заметим: наличие общего дискурса еще не говорит о готовности сторон к диалогу, локальные инициативы по выстраиванию диалога остаются недейственными в случае высокой конфликтности самого коммуникативного пространства.
Другое очевидное искажение в работе СМИ происходило ввиду отказа власти от дискуссии. Даже заседания Особого совещания по делам печати в 1905 г. «оказывались не только не публичными, но и не гласными»39. О порядках того времени красноречиво говорит тот факт, что проект создаваемой Государственной Думы был перепечатан «Биржевыми ведомостями» из газеты «Киевский отклик», а та обнаружила его впервые опубликованным в газете «Газман», «в переводе на древнееврейский»40 (во всяком случае, о таком алгоритме получения информации пишут сами «Биржевые ведомости»). Большинство важных новостей доходило до газет окольными путями, поэтому «общество все время жадно прислушивалось к слухам»41. В условиях непрозрачной коммуникации нередко выигрывали те издания, которые и не старались узнать реальное положение дел, а рисовали свою картину мира: и чем более сложной становилась действительность, тем утопичнее – эта картина. При взаимном пренебрежении к диалогу со стороны власти и радикально-оппозиционных течений либеральные газеты оказывались в незавидном положении мнимых парламентеров, которые за компромиссные мнения общественности выдавали свои собственные. Фактически, у них не было возможности стать полноценным форумом мнений, и эта площадка – равно как парламент и собрания-союзы – не оправдала связанных с ней надежд, оставив вопрос о правильной организации пространства дискуссии открытым.
Присутствие гарантов
Нельзя сказать, что сложность функционирования договорных сред в политическом поле не была осознана публицистами начала ХХ в. Общее понимание того, что дать игрокам собраться еще не значит выстроить между ними эффективный диалог, несомненно, существовало; впрочем, позитивного проекта подобный скепсис не породил. «Русские ведомости», рассуждая о феномене «общественного мнения», справедливо замечали, что не так-то просто проследить, «каким путем может быть достигнута на практике солидарность в отношении к какому-либо вопросу в современных государствах, в среде их многомиллионного населения»42. Очевидно, должен существовать некий механизм согласования несводимых друг к другу позиций. Если отбросить полумифический вариант «Московских ведомостей», согласно которому Россия должна быть объединена «не через формальное право, но посредством правды Божией и добровольного послушания»43, то остаются варианты механизмов, подсмотренных в западноевропейской демократической традиции.
Таким образом, речь идет о выстраивании правовых рамок дискуссии. «Идея государственной организации, − как писал «Вестник Европы», − всегда неизменно одна: установление и поддержание правовых отношений, как необходимого условия моральных и материальных благ жизни»44. Правовые отношения, в отличие от многих других форм социального взаимодействия и общежития, являются продуктом развитой политической культуры и, очевидно, не возникают на пустом месте. Существует целый ряд теорий, объясняющих феномен зарождения европейских демократий Нового времени, однако общепризнанной стала точка зрения, согласно которой экспорт их политических образцов нигде не является одномоментным и строго регламентированным процессом. Скорее, эксперты сходятся во мнении о необходимости грамотного режиссирования этого процесса, тем более если восприемником является страна со слабой парламентской традицией.
Россия начала ХХ в. относилась к числу последних. Редактор «Нового времени» А. Суворин в 1905 г. обозначил очевидную проблему: «У нас не было политической школы и умеренные не умеют и не знают, как приняться за дело, как и где высказать свои убеждения»45. Отсутствие навыков ведения дискуссии подкреплялось большой социальной разобщенностью, возникшей не только из-за сословных разрывов, но, как верно отмечали либеральные публицисты, и вследствие неукорененности идеи гражданской нации. «Русское слово», анализируя ход русско-японской войны, писало, что «у нас отсутствует то здоровое чувство единства национальности, единства всего народа, какое мы замечаем на Западе»46. При этом, по мысли многих авторов, «о решающем голосе Думы можно будет серьезно говорить, когда под влиянием обновленного управления все народности примирятся и сольются в одно целое и когда народ хоть сколько-нибудь оперится и в материальном, и в духовном отношении»47. Удивительно точно уже в 1917 г. определил связь национального единства с договорной культурой А. Корф, пояснив в «Вестнике Европы» (вполне в духе Ю. Хабермаса), что «территориальное общение» является одним из важнейших факторов формирования национального самосознания48. При этом возможность построения развитого парламентаризма в стране, где отсутствует феномен гражданской нации, стоит поставить под вопрос. Не лишним будет упомянуть, что обозначенная дилемма сохраняет свою остроту и в сегодняшнем контрактуалистском дискурсе.
Учитывая перечисленные неблагоприятные условия, характеризующиеся разрывами социальной ткани и искажениями «территориального общения», роль «режиссеров» политической коммуникации возрастала в России во много раз. Некий гарант равноправности дискуссии, внешний арбитр, необходим при заключении любого приближенного к реальности социального контракта. Этим гарантом в разных обстоятельствах могут выступать разные институты: будь то церковь (как в постсоциалистической Польше) или монарх (как в постфранкистской Испании), принципиальное требование – доверие к ним. В России от гаранта требовалось чуть больше, чем простой «арбитраж»: предстояла наладка самой отсутствующей коммуникативной среды.
И здесь проявился важнейший изъян политической ситуации начала ХХ в. – дефицит авторитетных инстанций. При этом СМИ отмечали, что ресурс доверия в обществе не только был редок, но и постоянно убывал. Важно и то, что стихийная дискредитация всех властных институтов, как оказалось, не порождает автоматически новых авторитетов, а первым делом ведет к расшатыванию существующих норм социального взаимодействия, что, в свою очередь, крайне затрудняет их модернизацию. «Биржевые ведомости» обрисовали эту проблему следующим образом: «Когда признание банкротства бюрократически-полицейского строя стало всеобщим, случилось нечто, что будущим историкам России покажется прямо невероятным: бюрократия снова усилилась и получила в свои руки разрешение всех важнейших реформ»49. Иными словами, «режиссерами» парламентского переустройства России сделались наименее авторитетные политические силы. Впрочем, сами СМИ не видели альтернатив, признавая, что в России «нет “химиков”, которые были бы в состоянии сознательно руководить ходом совершающегося процесса частных разложений и новых соединений. Вместо химиков есть только “безучастные зрители” и “благородные свидетели”»50. Зрителей и свидетелей от гаранта, или «химика», отличает, в первую очередь, мера ответственности: высказываться о пользе народоправия и брать ответственность за его осуществление – две принципиально разные роли. Дискурс общественного договора, очевидно, ставит убыль доверия к тому или иному социальному институту в прямую зависимость от его отказа нести ответственность.
Естественным гарантом в реалиях России начала века мог бы стать, вероятно, монарх, однако периодика (за исключением разве что «Московских ведомостей») систематически замечала за ним нежелание выступать в этой роли. А. Пешехонов писал: «В “Манифесте” упоминается об учредительном собрании, но именно так, как будто оно само “образуется”. В этом и заключается, как я думаю, основной дефект разбираемого нами тактического плана»51. Можно добавить только, что описанный «дефект» влиял не на одну лишь тактику и касался не одного лишь монарха. Высокоресурсные группы населения тоже не играли сколь-нибудь определяющей роли в процессе социальных преобразований. «Для России существенно, − замечал П. Виноградов в “Русских ведомостях”, − что в ней отсутствуют элементы для палаты лордов или даже для Первой палаты в шведском смысле. Ни крупное землевладение, ни титулованная знать не представляют <…> слоя, которому могла бы быть поручена ответственная задача служить регулятором народного представительства»52. Впрочем, когда после февральской революции к власти пришли менее ресурсные группы населения, ситуация повторилась почти зеркально, и у «Московских ведомостей» были все основания утверждать, что социалисты «с редким упорством отталкивали от себя полноту ответственности, желая ее разделить с кем бы то ни было другим, не входящим в состав их корпорации»53. Стремление оставаться при власти, отстраняясь от реального управления, приводило к профанации общественного договора как раз теми силами, которые были способны его заключить.
В конце концов, сам формат прений и дискуссий – будь то в парламенте или на рабочих сходках – превратился в бутафорию. «По надписям на заборе можно было всегда узнать, в чем обвиняется владелец забора и какому наказанию он (хозяин) должен быть подвергнут, − сокрушался П. Рысс в «Русском богатстве». – Вот эти-то “простые” способы полемики перенесены теперь и в политическую борьбу»54. К 1917 г. диалог был заменен «словотопью», так что, разбирая речь А. Керенского, публицисты «Нового времени» признавались, что «от первой до последней минуты мы не знали, с чем именно имеем дело: с проповедью ли или с докладом»55. Неудавшаяся попытка привнесения на словах парламентской культуры в Россию продемонстрировала уязвимость последней перед лицом более простых и манипулятивных политических механизмов. Отсутствие сил, понимающих, как должен строиться диалог, и заинтересованных в его продуманной организации, привело к постепенному сворачиванию дискуссии об общественном договоре и в конечном итоге способствовало вызреванию большевизма.
Итоги
Проблемы с развитием культуры договора в России, обозначенные публицистами начала ХХ в., приобретают универсальный характер, будучи экстраполированными на новейшую историю страны. Сама возможность такой экстраполяции говорит о том, что опыт освещения в СМИ 1900-х гг. контрактуалистской проблематики оказался востребован в гораздо меньшей мере, чем того заслуживает. Многие азы, уже единожды пройденные и проговоренные в публичном дискурсе, России сейчас приходится повторять заново56.
В частности, по-прежнему актуальной остается проблема сосуществования в информационном поле двух альтернативных проектов общественного договора: государственно-охранительного и модернизационного. Причем это сосуществование не порождает настоящей конкуренции между ними, так как механизм и правила сопоставления альтернативных позиций фактически отсутствуют. Оба проекта, таким образом, взаимно аннигилируют друг друга, откладывая на неопределенный срок появление внятной стратегии развития. Дожила до XXI в. и такая базовая характеристика контрактуалистского дискурса, как его гоббсова парадигма: договор чаще мыслится как способ объединения власти и общества, а не свободных граждан между собой. При этом малоосознанной остается полисубъектность массы населения.
С другой стороны, достижения дискурса общественного договора тех лет, связанные с развитием темы политической ответственности и социального капитала доверия, а также неприятием большевистских практик отлучения от дискуссии, могут быть востребованы в современной публицистике и, несомненно, обогатят ее.
Важным достоинством контрактуалистского дискурса начала ХХ в. представляется, кроме всего прочего, его целостность: несмотря на ограниченные возможности коммуникации, журналистам удалось создать общее пространство полемики, затрагивающее круг важнейших социально-политических вопросов. Мишель Фуко видел роль интеллектуала «в том, чтобы раскрыть возможности дискурса, смешать и переплести с другими дискурсами свой собственный в качестве их опоры»57. Многие публицисты начала ХХ в. могут называться такими интеллектуалами, способствовавшими «проявлению» позиций других игроков политического поля и превращению этих позиций в сопоставимые высказывания.
Нередко медиаторская и «опорная» роль СМИ выходила за рамки простого проговаривания чужих точек зрения и печать – как социальный институт – сама становилась проводником определенных ценностей. Способствуя построению диалога, она же (по крайней мере, в лице своих либеральных представителей) утверждала ценность этого диалога. То, что за компромиссные мнения общественности журналистам периодически приходилось выдавать свои собственные, вряд ли можно считать следствием их манипулятивного отношения к действительности; скорее, речь шла о необходимости «сделать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать». Как заметил В. Пастухов, «источник западной открытости – в силе гражданского общества, основа русской гласности – слабость государственной власти»58. Дискуссия об общественном договоре зарождалась в прорехах властного дискурса, а не в пространстве плотного гражданского взаимодействия, отсюда необходимость подчас механического, искусственного заполнения смысловых лакун. Тем не менее именно опыт осмысления политического процесса начала века в журналистских текстах составляет ту вещественную историю договорной традиции, на которую сегодня можно было бы опереться и которую следует принимать в расчет при дальнейшем развитии темы общественного договора.