Что скрывал Ф. В. Чижов в дневниках?

 

Ссылка для цитирования: Пирожкова Т.Ф. Что скрывал Ф. В. Чижов в дневниках? // Медиаскоп. 2020. Вып. 3. Режим доступа: http://www.mediascope.ru/2653
DOI: 10.30547/mediascope.3.2020.10

 

Работа выполнена при поддержке РФФИ (проект № 19-012-00105/19; «Переписка И.С. Аксакова и Е.А. Свербеевой»)

 

@ Пирожкова Татьяна Федоровна

доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы и журналистики факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова (г. Москва, Россия), ruslit.msu@yandex.ru

 

Аннотация

Славянофил, журналист, промышленный и финансовый деятель Ф.В.Чижов (1811–1877 гг.) наложил 40-летний запрет на вскрытие и публикацию своих бумаг после смерти (14 ноября 1877 г.). Срок истек 14 ноября 1917 г. Прошло сто лет. Дневники, которые он вел с гимназических лет до самой кончины, не опубликованы до сих пор, за исключением отдельных фрагментов. Богатые материалом по истории России, предпринимательской деятельности, истории журналистики и искусств, они заключают в себе много загадок, о некоторых из них повествуется в данной статье, основанной на архивных источниках, не появлявшихся ранее в печати.

Ключевые слова: дневник, записки, публикация, тайна, любовь, завещание.

 

Славянофил Александр Иванович Кошелёв в своих «Записках», вышедших в 1884 г., спустя год после его смерти, с неодобрением отозвался о 50-летнем запрете, якобы наложенном другим славянофилом Федором Васильевичем Чижовым (1811–1877 гг.) на публикацию его собственных «Записок»¹.

Делая такое заявление, Кошелёв руководствовался слухами, притом весьма неточными: запрет был 40-летний ‒ на вскрытие и печатание бумаг после кончины. Кроме того, Чижов писал не «Записки», то есть не мемуары, как считал Кошелёв, а с гимназических лет и до смерти (14 ноября 1877 г.) вел дневник.

Полагая, что через 50 лет мало кто из современников останется в живых и сможет подтвердить или опровергнуть приведенные Чижовым характеристики, Кошелёв в мемуарах поспешил объяснить читателю, что его «короткие приятельские отношения» с Чижовым сменились в 1864 г. «размолвкою»². Дело заключалось в следующем: после польского восстания 1863 г. русское правительство решило провести в Царстве Польском ряд глубоких социальных реформ, в том числе крестьянскую, и возникла необходимость в славянофилах или людях из близкого к ним окружения, входивших ранее в состав Редакционных комиссий по крестьянскому делу (В.А. Черкасский, Ю.Ф. Самарин, Я.А. Соловьев) или в губернские комитеты по подготовке отмены крепостного права (Кошелёв).

Переговоры с Кошелёвым относительно службы в Варшаве вел князь В.А. Черкасский, о чем знал только Самарин, давший честное слово Кошелёву не разглашать сведений о сделанном ему предложении, тем более что последний не давал согласия до личного свидания с императором. К удивлению Кошелёва Самарин доверил его тайну Ивану Аксакову и Чижову, после чего о не принятом Кошелёвым решении узнал весь ближний круг: Аксаковы, Свербеевы, Елагины. «<…> Этот Ваш поступок <…> для меня совершенно непостижим», ‒ потрясенно писал Кошелёв Самарину³, который один и был виновником произошедшей «размолвки».

Кошелёв в конце концов стал министром финансов в Польше, а предложенную Чижову должность по урегулированию выкупных платежей тот не принял: в 1864 г. он имел уже большой вес в финансовых и промышленных кругах России благодаря изданию первого журнала для предпринимателей «Вестник промышленности» (1858–1861 гг.), газеты «Акционер» (1860–1863 гг.), ведению экономического отдела в газете Ивана Аксакова «День», председательству в правлении Московско-Троицкой железной дороги (1861 г.), широким и прочным связям с выдающимися политэкономами Европы, сотрудничавшими в его изданиях, и соглашаться на второстепенную роль на окраине России в глазах Чижова не имело смысла, и он оскорбленно отказался.

В отношениях между Кошелёвым и Чижовым возникла напряженность, не исчезнувшая до смерти последнего, и Кошелёв ошибочно связывал запрет на печатание бумаг с нелицеприятными аттестациями некоторых современников, о которых Чижов якобы сообщит потомству «много небылиц»⁴. Натянутые отношения с Чижовым придавали особую остроту опасениям Кошелёва.

Между тем, 40-летнее запрещение Чижова не только печатать бумаги, но и вскрывать их было вызвано совершенно другой причиной. Федор Васильевич оберегал главную тайну своей жизни ‒ необыкновенную любовь к замужней рано умершей женщине Екатерине Васильевне Маркевич (урожд. Лобысевич), с которой он познакомился в самом начале 1840 гг. в Малороссии через своего друга и ученика Григория Павловича Галагана, ее родственника.

Екатерина Васильевна поразила Чижова необыкновенной пленительной красотой (внешне удивительно напоминала Екатерину Александрийскую кисти Джованни Анджелико Фиезолийского (Чижов был знатоком итальянской религиозной живописи)), а позже и душевными свойствами ‒ беспредельной добротой, искренностью и самоотверженностью.

Для Екатерины Васильевны встреча с Чижовым была как окно в другой мир. Она жила в малороссийской глубинке, на хуторе Леньков около Новгород-Северска, с мужем, Михаилом Андреевичем Маркевичем, бывшим военным, не обремененным высокими духовными запросами, а, по характеристике Федора Васильевича, большим эгоистом и безнравственным человеком, добивавшимся покровительства богатых родственников⁵. И вдруг она познакомилась с человеком иного интеллектуального и нравственного склада, в расцвете своих сил и дарований: преподавателем Петербургского университета, магистром наук, автором печатных работ «Паровые машины» (1838 г.), «Призвание женщины» (1840 г.) и др., сотрудником журналов «Сын отечества», «Библиотека для чтения», газеты «Санкт-Петербургские ведомости», приятелем писателей Н.М. Языкова и Н.В. Гоголя.

«Думал ли я, ‒ задавался вопросом Чижов, ‒ что женщина может меня любить до такой степени?»⁶ Ему казалось, что он не соответствует ее такой прекрасной, такой самоотверженной любви: «Я не способен к такому сильному чувству…», но тотчас отметал эту мысль: «<…> Я тоже люблю и люблю сильно», ‒ писал он в дневнике⁷.

Федор Васильевич сразу понял, что это не обычное увлечение (он был человеком очень эмоциональным и пылким), а редкая высокая любовь, озарившая его жизнь: «Меня любили многие, но моя Катинька, мой Ангел, мой Коточик, дышит и живет одним мною, так любить не будет ни одна женщина»⁸. «Благоразумие не велит ехать в Леньков, а сердце говорит, не эгоизм ли это ‒ отнять несколько щастливых дней у того существа, которое мне предано душою»⁹.

С лета 1842 г. Федор Васильевич находился в Европе, вернувшись к осени 1845 г. к Галагану, живущему недалеко от Киева в своем роскошном имении Сокиренцы (Прилуцкого уезда Полтавской губернии), мечтал увидеть Катеньку Маркевич. Исследовательница И.А. Симонова, впервые написавшая о «сердечной тайне» Чижова, заметила: «Супруг Катерины Васильевны Михаил Андреевич Маркевич вряд ли не догадывался о том, что на самом деле связывало его жену и мать его троих детей с «другом дома» Федором Васильевичем» (Симонова, 2002: 109). Нет, не только! Катенька Маркевич не скрыла от мужа, что увлечена Федором Васильевичем: «Одно утешительно, ‒ отмечал Чижов в дневнике, ‒ что я не буду обязан крыться от него и бояться, чтоб он не заметил моих чувств. Теперь всё ему высказано, пусть он решит всё в отношении к себе самому»¹⁰.

Через некоторое время, 12 октября, Федор Васильевич получил два письма ‒ от Екатерины Васильевны и от ее мужа: «…Она убедительно сильно просит приехать к ним, он пишет довольно холодно [какую иную реакцию Чижов ожидал от мужа? ‒ Т.П.]. Я ответил, что пока не могу и написал ему довольно резкое письмо, отдав на ее волю, как она захочет, вручить его ему или нет»¹¹.

Отказаться от встреч с обожаемой женщиной Чижов был не в силах: «Думаю, что письмо Катиньки уничтожит мои надежды на уединение <…> Она мне отдала себя, мне надобно будет отдать ей себя тоже»¹².

Нашему читателю, надеюсь, дальнейшее понятно. В неясности и недоумении пребывали только славянофилы, с которыми Чижов познакомился в 1843-1845 гг. (А.С. Хомяков, К.С. Аксаков, В.А. Елагин, А.Н. Попов, В.А. Панов и др.) и которые были поражены тем, что Чижов самостоятельно пришел к сходным с ними убеждениям. Они доверили ему руководство будущим славянофильским журналом «Русский вестник» (деньги на издание обещал Языков). Чтобы лучше подготовиться к редактированию, Чижов попросил себе время для поездки в славянские страны. Славянофилов очень удивляло, что Федор Васильевич медлил, не появлялся в Москве до ноября 1846 г.. Причина этому была одна ‒ Екатерина Васильевна Маркевич.

Ее имя названо в дневниках Чижова, и дневники запечатлели не только жизненные впечатления писавшего, но и жизнь его сердца, те «чудные мгновенья», которые ему посчастливилось пережить и которые Чижов скрывал от посторонних глаз, от чьих-либо пересудов, поэтому ни дневники, ни переписку не разрешил не только печатать, но и вскрывать ранее 40 лет с момента собственной смерти.

Дневники Чижов вел исключительно для себя, здесь черновики его писем, его статьи, записи понравившихся малороссийских песен, подсчеты сделанных расходов и т.п.

Путешествуя в 1846-1847 гг. по славянским странам, он тосковал по своему Ангелу, как он называл Катеньку, писал в дневнике: «Грустно, сильно грустно. Чувствуешь, что вся жизнь как бы разорвана. В обиходной жизни неполнота, больше половины оставлено в Котушке и далеко больше…»¹³. В Леньков из-за границы шли письма: «Завтра пишу к Кат<ерине> Алек<сандровне> Свербеевой, Гоголю и К<атерине> Маркевич»; «Отправил сегодня письмо к Котушку…»¹⁴. Получал ответные послания, в дневнике казнил себя за колебания при решении вопроса, куда ему сначала ехать по возвращении из-за границы ‒ в Москву к славянофилам или в Малороссию к Катеньке: «Начать высокое, по понятию моему, дело [издание славянофильского журнала «Русский вестник».‒ Т.П.] тем, чтобы нравственно убить существо, отданное мне всею душою, ‒ как бы кто ни думал, это хуже, чем безнравственно»¹⁵.

6 мая 1847 г., возвращаясь в Россию, он был арестован на границе и препровожден в Петербург в III отделение. Причину ему не объявили: то ли по подозрению в принадлежности к Кирилло-Мефодиевскому обществу, то ли по доносу австрийского правительства, которому очень не нравились тесные контакты Чижова с западными славянами. В дневнике он признался, что плакал, когда его везли в Петербург, ‒ не из-за положения, в которое попал, а представляя себе, как будет взволнована любимая женщина, узнав о его аресте.

Вернувшись в начале июня в Малороссию, он шесть с лишним месяцев провел около постели Екатерины Васильевны: известие об аресте Чижова вызвало у неё паралич, она ослепла и в страшных муках закончила свой земной путь в том же 1847 г. Смерть Екатерины Васильевны Чижов воспринял как катастрофу. 11 января 1848 г. записал в дневнике: «Жизнь моя разбилась, будущность без всяких определенных очерков…»¹⁶.

Эту любовь Федор Васильевич пронес через всю жизнь: ни к кому больше подобных чувств не испытывал и никому подобных чувств не внушал. Прожив после смерти Екатерины Васильевны ровно тридцать лет, он ни на ком не женился. Человек горькой бобыльей жизни, Чижов семейное тепло обрел в доме своих московских друзей ‒ Дмитрия Николаевича и Екатерины Александровны Свербеевых, ‒ у них проводил досуг, встречал праздники, отдыхал в их подмосковном имении Солнышково. «Не могу Вам передать, ‒ писал он А.П. Елагиной, ‒ с какою благоговейною дружбою я отношусь к ним; я так им обязан, что и передать не сумел бы»¹⁷.

Всю жизнь он бережно хранил письма любимой женщины. В очередной раз перечитав их, 26 сентября 1871 г. записал в дневнике: «Что за чудная природа! Что за безумная ко мне любовь! Я сто раз целовал ее письма: нет, так быть любимым можно только однажды в жизни. Моих писем нет, я давно их сжег; но ее письма сжечь не могу. Такая возможность любви, не в романе, а в действительности невозможна. Перечту всё и тогда, может быть, оставлю все эти письма запечатанными с завещанием распечатать чрез сто лет после моей смерти. Тогда будут ли люди любить так безумно; может быть, это будет памятник любви»¹⁸. В конце жизни Чижов, вероятно, решился уничтожить письма Е.В. Маркевич (или поручил сделать это Галагану после своей смерти?) ‒ в архиве Чижова (НИОР РГБ. Ф. 332) их нет.

Роман происходил на глазах Галагана, он был, по его словам, свидетелем «всей этой обоюдной их страсти, вызвавшей в чувствах Чижова такую страшную идеализацию предмета любви»¹⁹. Разумеется, Галаган может судить об этих отношениях как очевидец. Но не забудем о 8-летней возрастной разнице между Чижовым и его учеником. В 1841 г., когда Федор Васильевич встретился с Маркевич, Галагану было всего 22 года, он не был женат и мало что мог понимать в чувствах взрослых людей. Когда летом 1854 г. в Сокиренцы приехал Иван Аксаков, Григорий Павлович рассказал ему историю своей женитьбы на Екатерине Васильевне Кочубей, доброй и приятной женщине, но «не по нем», по мнению гостя: мать Галагана («деспотка») женила сына «против его воли, заочно всё устроив»²⁰, и сын, спокойный и уравновешенный человек (в отличие от Чижова) всю жизнь благочестиво прожил с женой, «наука страсти нежной», похоже, была ему совершенно незнакома.

Однако Чижов не ошибся в выборе. Екатерина Васильевна своей жизнью и смертью доказала, что была очень глубоким человеком, что никакой идеализации ее, о которой писал Галаган, не было. 6 февраля 1848 г. Чижов сокрушенно отмечал в дневнике: «Мне всё твердится одно: она не перенесла бы моей смерти [она не перенесла и его ареста. ‒ Т.П.], а я нахожу жизнь без нее. Ее могила часто предо мною, мне кажется, что моя могила была бы непрестанно перед нею и сглодала бы ее самоё»²¹. Разве мог Чижов допустить, чтобы его интимный дневник был не то что напечатан, но прочитан кем-то из чужих людей, и они бы таким образом вторглись в его потаенную жизнь? Он полагал, что через 40 лет вряд ли в живых останется кто-то, кто бы помнил события 70-летней давности.

Но и это еще не все ‒ Чижов отъехал в славянские страны осенью 1846 г., а весной следующего Екатерина Васильевна родила дочь. Родную дочь Чижова. Ее назвали тоже, как мать, Екатериной. Девочка осталась в семье М.А. Маркевича, считала его своим отцом; Федор Васильевич всю оставшуюся жизнь был вынужден поддерживать отношения с бывшим мужем Екатерины Васильевны²². Чижов окрестил ребенка и как крестный получал возможность заботиться о нем и материально поддерживать. В его дневниках находятся многочисленные квитанции денежных переводов Е.М. Маркевич.

Приехав в 1871 г. к Галаганам, он 19 августа записал в дневнике: «Бывают здесь почти всякий день Маркевичи, ‒ моя крестница Катенька, милая девушка, но всё как-то хворает, от этого и от единообразной жизни она скучает, грустит…»²³. В 1872 г. ей сделал предложение В.С. Трифановский. В письме Чижову она призналась, что к замужеству относится «совершенно равнодушно», надеясь на «стерпится ‒ слюбится», и что неоднократно советовалась и с отцом, и со старшей сестрой Олей, и с Галаганами, но все отнеслись почти безразлично ‒ «как будто дело идет о продаже или покупке лошади»²⁴. Поэтому она ждала совета Чижова. А что он мог написать ей? Что не имеет представления о семейной жизни, поскольку семьи у него никогда не было? Наверное, написал, что будущий ребенок внесет разнообразие в ее не очень веселую жизнь, понимал, что Михаил Андреевич не очень обеспокоен ее будущим. Так и было, подтверждение имеем в ее письме Чижову: «Папа как-то избегает разговоров об этом, когда же мы обращались за советами к нему, то ответил только: делайте как хотите и как знаете…»²⁵. Решение пришлось принимать Чижову: «За Вами было последнее слово, Вы произнесли его, и я невеста»²⁶. Чижов выслал Катеньке 3 тысячи рублей на приданое²⁷.

Но тайну ее происхождения не раскрыл. И Катенька Маркевич (в замужестве Трифановская) в письмах к Чижову постоянно недоумевала: «Чем я заслужила все Ваши похвалы, любовь и внимание?» «Право, не знаю, чем я заслужила Вашу любовь и расположение…», «…Мысль о Вашей любви и дружбе облегчила и поддерживала меня в тяжелых минутах моей жизни и их было немало»²⁸. Свои письма Чижову она трогательно подписывала: «Душевно любящая Вас Екатерина Маркевич».

Не забыл Чижов о ней и в духовном завещании, оставляя часть акций и собственный особняк (с обстановкой) на Садовой-Кудринской улице в Москве, только в 1876 г. приобретенный (жил до этого времени на наемных квартирах).

По завещанию, подписанному Д.Д. Свербеевым, сыном Дмитрия Николаевича, С.И. Мамонтовым и Г.П. Галаганом²⁹, 4 с лишним миллиона Чижов пожертвовал на нужды профессионального образования в родной Костроме, на строительство технических и ремесленных училищ и школ; библиотеку и живописные работы русских и европейских мастеров распорядился подарить Румянцевскому музею в Москве; сестер, живших в Костроме, обеспечил пожизненной пенсией.

Сестры (Александра и Елена ‒ незамужние, Ольга ‒ в замужестве Попова) не догадывались, что Трифановская-Маркевич ‒ родная дочь их брата (об обстоятельствах личной жизни Чижова знали только самые близкие друзья ‒ Галаган, Е.А. Свербеева, Иван Аксаков) и очень ревниво отнеслись к ней, о чем известно стало даже в Малороссии. Живший там Галаган сообщил в Москву Свербеевой о распространившемся слухе, будто бы сестры покойного «собираются протестовать и предъявить иск к Трифановской»³⁰. Галаган отвергал такую возможность: «Может ли быть, чтобы сестры нашего друга были бы в чем-нибудь корыстны?» «По всей вероятности, эти сомнения [относительно распоряжений брата. ‒ Т.П.] навеяны им извне, может быть, не без корыстной цели со стороны людей, ловящих рыбу в мутной воде»³¹.

Когда Галаган через год завел с сестрами Чижова разговор о замене на могиле креста на памятник, и они ответили, что это забота Трифановской как облагодетельствованной по завещанию, тогда он поменял свое мнение: «…Сестры Федора Васильевича при нем и после него совершено различные женщины»³². Дело дошло до дележа каких-то старинных шкафов, приглянувшихся сестрам, и Галаган не сомневался, что Катя Трифановская, которую он хорошо знал, без колебания расстанется с этими вещами.

Сестры Чижова оказались людьми подозрительными: они когда-то слышали от брата, что тот ссудил Аксакову 20 тысяч рублей, о чем Александра Васильевна и написала Ивану Сергеевичу³³. Тот ответил, что долг отдан с возвращением обратно расписок о займах³⁴. Имея в обществе репутацию безупречно честного человека, он был, разумеется, глубоко оскорблен письмом сестры Чижова. Взволнованная этой перепиской Свербеева сообщила о ней Галагану, который писал в Москву: «Если нужно какое-либо разъяснение с моей стороны, то я готов им [сестрам. ‒ Т.П.] писать»³⁵.

Аксаков считал: «У них [сестер. ‒ Т.П.] есть тайное недоброжелательство ко всем друзьям Федора Васильевича; им кажется, что у брата были несметные богатства и что, верно, «друзья обобрали»³⁶. Служивший вместе с Чижовым в Банке взаимного кредита, Аксаков хорошо знал, что наличные средства Чижов имел небольшие ‒ все заработанное он вкладывал в акции.

Сын Свербеевой Александр Дмитриевич, познакомившийся с сестрами Чижова во время службы вице-губернатором в Костроме (1868–1878 гг.), в своих воспоминаниях писал, что Чижов в отношении сестер озаботился «только пожизненной пенсией для обеспечения их скромной жизни»³⁷. Но Александр Дмитриевич, знакомый с Чижовым с детских лет, был осведомлен о том, что сам Чижов ‒ человек непритязательный, крайне умеренный в привычках, только под конец жизни по настоянию друзей купивший особняк на Садовой-Кудринской, даже на свои похороны распорядился потратить не больше ста пятидесяти рублей ‒ не по скупости, а потому, что собственная персона его мало беспокоила, а жизнь была неотъемлема от жизни страны и всецело подчинена ее интересам. И если России не хватало технически образованных людей среднего звена (он это знал), то его миллионы пойдут на нужды промышленных училищ в родной Костроме, а библиотека и живопись ‒ в Румянцевский музей, чтобы приобретенные им ценности служили не единицам, а множеству людей.

Но будучи человеком редких душевных качеств, Чижов на протяжении своей жизни заботился о сестрах, отказался от наследства в их пользу, помог приобрести имение за Волгою и ежемесячно выплачивал им, по его выражению, «оброк»³⁸. На страницах его дневников можно увидеть, что помесячно он вел учет посланных сестрам средств.

Однако во время болезни Федора Васильевича сестер не было около него (а ему нездоровилось с перерывами всю жизнь), о нем заботились Свербеева и ее дочери: «Свербеевы ежедневно бывают у меня»; Катерина Александровна и Катерина Дмитриевна (ее дочь) ухаживали за ним как «истинные сестры милосердия»³⁹; или после операций он ехал восстанавливать силы к Галаганам (он и умер на руках друга); во время поездок на лечение обязанности Чижова в Банке взаимного кредита выполнял Аксаков: «Желал бы очень, ‒ писал он Чижову, ‒ чтоб доктор Вас засадил за отдых, иначе Вы не поправитесь»; «Дай Бог Вам-то скорее восстановить Ваше здоровье. выздоравливайте, поправляйтесь и возвращайтесь скорее в Москву сменить меня»⁴⁰.

Чтобы сделать приятное умирающему Чижову, Свербеева сообщила Кате Трифановской о серьезности его болезни и о желательности ее приезда в Москву, однако Катя болела и приехать не смогла, но прибыла 23 ноября к Галаганам на панихиду по Федору Васильевичу и подробно расспрашивала приехавшего из Москвы Григория Павловича о болезни и смерти Чижова⁴¹.

Катя Трифановская и ее муж Василий Семенович, судя по его письмам к Чижову⁴², были людьми бескорыстными и малопрактичными. Галаган сокрушенно отмечал, что Катя «на всех парах» мчится к разорению, и если не образумится, сестрам Чижова скоро завидовать будет нечему⁴³.

Через год после кончины Чижова, в октябре 1878 г., от эпидемии скарлатины и дифтерита, свирепствовавшей тогда в киевских краях, умер сын Трифановских Федя, названный в честь Федора Васильевича: «…В нем изчез последний след видимого воспоминания или, так сказать, преемственности по нашем друге, именем которого назвали мальчика»⁴⁴. Хорошо, что Чижов не дожил до смерти внука.

Следует отметить, что на страницах дневников Чижов прямо не пишет, что Трифановская ‒ его родная дочь. Обычное словосочетание: «Катенька, моя крестная дочь». Неоднократно в дневнике он признавался в необыкновенной любви к ней, в том, что постоянно о ней думает, и объяснял это тем, что она дочь его любимой женщины. Но у Екатерины Васильевны были и другие дочери, не столь любимые Чижовым и не обласканные им. В заботах о Катеньке и молодой семье Трифановских принимала участие и друг Чижова Екатерина Александровна Свербеева, делавшая покупки и посылавшая их в Малороссию⁴⁵.

Отсутствие признания, что Катенька Трифановская ‒ родная дочь Чижова, не должно никого смущать ‒ Федор Васильевич не признался ей в этом при жизни, наверное, не желая травмировать; еще меньше хотел, чтобы она узнала тайну после его смерти; теоретически он допускал, что Катенька, родившаяся в 1847 г., может дожить до срока истечения запрета на вскрытие бумаг, то есть до 1917 г., и, если будет жить в оставленном ей по завещанию особняке на Садовой-Кудринской, заинтересоваться его архивом. Он не желал для нее, хрупкой и хворой, никаких неприятных открытий, душевных переживаний, поэтому загадку ее появления на свет Чижов «унес в могилу» (Симонова, 2002: 110). По этой же причине он не мог оставить в своих бумагах и письма любимой женщины («памятник любви») ‒ тогда тайна рождения дочери перестала бы быть тайной.

Прошло шесть с лишком лет после смерти Чижова, и в 1884 г. Галаган возмущено оповестил Свербееву о напечатанных в «Русском архиве»⁴⁶ письмах Чижова к художнику А.А. Иванову, в которых откровенно «живыми реальными красками описана любовь к моей родственнице. Ведь хотя она и не названа по имени, но ведь выставлен Новгород-Северск и Стародуб и пр., а ее дочери и сын еще живы…»⁴⁷. В одном из писем была указана и дата ее смерти: «Сегодня осьмой день, как меня постигло несчастие. Я потерял всё, что имел на земле»⁴⁸.

Издатель «Русского архива» П.И. Бартенев извлек письма Чижова из бумаг Румянцевского музея, куда они были переданы братом художника (после его кончины). Заголовок материала «Из писем Ф.В. Чижова к художнику А.А. Иванову» позволял печатать письма выборочно или сделать в них купюры. Бартенев действительно напечатал не все письма из числа тех, что находились в его распоряжении. Не напечатано, к примеру, письмо от 10 октября 1847 г., где Чижов описывал другу, в каком «страждущем состоянии» он застал возлюбленную, освободившись из заключения III отделением, и о причинах ее болезни⁴⁹. Издатель «Архива» включил в публикацию только те письма, в которых Чижов сообщал о своей любви и о смерти любимой женщины. Вероятно, наличие тайны в жизни известного человека и привлекло внимание журналиста к обнаруженным им письмам.

Галаган вспоминал, что покойный друг его незадолго до смерти осуждал издателя «Русского архива» за корысть, заставлявшую его «алчно хвататься за всякий лоскуток бумаги, вовсе не заботясь о том, во сколько безразличное печатание всего этого может быть оскорбительно для живых людей»⁵⁰.

Нет никаких сомнений в том, что, будь Чижов жив, он не мог бы одобрить такое бесцеремонное вмешательство Бартенева в его жизнь, поскольку откровенность в печати, считал он, должна иметь пределы; Чижов не посвящал посторонних людей в свои личные обстоятельства, оберегал частную жизнь даже от родных (в частности, от сестер). А журналист в погоне за сенсацией предает чужие тайны гласности. Все надежды немногих друзей, посвященных в интимные события жизни Чижова, могли быть только на то, что «Русский архив» не читается членами семьи Маркевич.

При этом ‒ в погоне за необычным материалом ‒ Бартенева мало беспокоило то, что Чижов ‒ его знакомый, к которому он относился как младший к старшему и даже ‒ по письмам⁵¹ ‒ заискивающе: то дарил книги, то приглашал отобедать, то предлагал напечатать студенческие воспоминания Чижова в своем журнале, то просил о его помощи в устройстве племянника на должность бухгалтера и т.д.

Вероятно, неделикатность Бартенева ‒ причина того, что семейный архив И.С. Аксаков «ни за что» не хотел отдать в его руки⁵², мечтал разобрать его сам, но умер, не успев осуществить свое намерение. После его смерти с архивом работала жена Анна Федоровна Аксакова и племянница Ольга Григорьевна ‒ Бартенев к нему допущен не был.

Имелась еще одна причина скрывать дневники от любопытных глаз ‒ это тайна семейных отношений друзей Чижова Свербеевых. 29 января 1874 г., во время предсмертной болезни Дмитрия Николаевича, в дневнике Чижова появилась запись об утрате внутренней гармонии, отличавшей жизнь супругов во второй половине их жизни, вернее, на излете их отношений ‒ смерть хозяина дома «разрубит семейный узел, не развяжет, а разрубит»; а позже, 13 февраля, другая запись, касающаяся будущей судьбы матери семейства: «Дай Бог, чтобы Катерине Александровне не пришлось испытать одиночество среди девяти сыновей и дочерей»⁵³.

Высказывания Чижова, впервые обнародованные М.В. Батшевым в 2014 г., к сожалению, им не прокомментированы, между тем о Свербеевых известно немного, а об их семейных отношениях ‒ тем более (Свербеев, 2014: 660).

Чижов в дневнике упомянул о второстепенной причине разлада ‒ о сестре Екатерины Александровны Анне Александровне, которая постоянно что-то путала и потому не уменьшала напряжение в семье, а, напротив, его усиливала. О главной причине он не написал, но она ему была хорошо известна. В литературе о славянофилах других свидетельств о неблагополучии в свербеевском семействе мы не встречали, но сведениям Чижова можно доверять безусловно, поскольку в 1860-1870 гг. он являлся самым близким к нему лицом.

Храня тайну друзей, Чижов написал о ней не кому-нибудь, а в дневнике, который разрешил открыть только через 40 лет после собственной смерти, рассчитывая на то, что тогда эти сведения не смогут задеть или ранить никого из живущих. Сын Свербеевых Александр Дмитриевич в своих обширных воспоминаниях ни словом не обмолвился о сложностях в отношениях родителей, но он не коснулся и собственной семейной ситуации, хотя это была глубокая рана на всю жизнь. Его и двоих детей (сына и дочь) оставила жена, уйдя к другому; официальный бракоразводный процесс длился более 10 лет⁵⁴, поэтому объяснять еще и разлад во взаимоотношениях родителей не испытывал желания, не догадываясь, разумеется, о дневниковой записи Чижова.

Она приведена Батшевым не полностью: Чижов отметил еще постоянное несогласие Екатерины Александровны с мужем: «…Их природы, отсюда взгляды, наклонности разошлись совершенно»⁵⁵.

Чижов зафиксировал в дневнике также и известный ему факт ‒ несоответствие нравственных качеств мужа и жены, однако высокий авторитет хозяйки дома, ее нравственная безупречность для Чижова совершенно очевидны: «Ее природа далеко выше, далеко богаче природы Дмитрия Николаевича»⁵⁶.

По материалам, которыми мы располагаем, складывается следующая картина: примерно с 1860 г. (сведений о более раннем времени нет) супруги жили почти врозь, образовался упомянутый Чижовым «семейный узел»: при Екатерине Александровне обычно находились ее старшие дочери Варвара и Екатерина, при Дмитрии Николаевиче ‒ младшие Анна и Софья (сыновья жили и служили в провинции). Домашние дела (дела воспитания, образования, здоровья детей) предназначались главным образом заботам Екатерины Александровны. Дмитрий Николаевич занимался хозяйством в имениях (позднее приобщил к ним сына Дмитрия, получившего сельскохозяйственное образование в германской академии).

У Дмитрия Николаевича, на наш взгляд, было качество, довольно трудное для семейных отношений, ‒ совершенное неумение переносить возникавшие трудности, быть надежной опорой жене в житейских делах. Когда в 1840 гг. у Свербеевых заболела дочь Варвара (головные боли на нервной почве, бред). Любящий отец находился в таком страхе, что прекратил выходить к посетителям, чтобы не отвечать на вопросы о ее здоровье⁵⁷, тогда как Екатерина Александровна и принимала, и отвечала.

В 1860 г. тяжело заболела другая дочь Софья (потеря памяти, галлюцинации). В 1865 г. отчаявшаяся мать решилась на лечение в Германии, вызвала служившего тогда в Штутгарте сына Александра, и осень, зиму и весну 1865-1866 гг. он, сестры Екатерина и Анна и брат Владимир провели в Петербурге вместе с больной, так как ее состояние не позволяло им выехать. Тяжесть ситуации скрывалась от отца. Получив от него письмо, дочь Екатерина не ответила ‒ «потому что мудрено написать так, чтобы не высказать ему, что у нас нехорошо»⁵⁸.

В отличие от Дмитрия Николаевича Чижов был в курсе состояния здоровья Софьи, о котором его информировала Екатерина Дмитриевна Свербеева⁵⁹. Заметим, что письма Владимира, Екатерины и Софьи из Петербурга с описанием отчаянного положения больной и сопровождавших ее братьев и сестер обнаружены нами не в фонде Свербеевых (РГАЛИ. Ф. 472), где они должны были бы находиться, поскольку адресованы Екатерине Александровне, а в фонде Чижова (НИОР РГБ. Ф. 332) ‒ по всей вероятности, переданы Чижову Екатериной Александровной, опасавшейся, чтобы они не попали на глаза мужу.

А. П. Елагина, мать известных славянофилов Ивана и Петра Киреевских, приятельница Свербеевой, просила ее не скрывать от Дмитрия Николаевича домашние неприятности: «…Вместе легче переносить всё, и мне жаль думать, что он так отчужден от общей скорби»⁶⁰. Екатерина Александровна ответила, что он «сам себя бережет», «бережет свое спокойствие»⁶¹. Если жена так чудесно управляет детьми, домом, слугами, хозяйством, то почему Дмитрию Николаевичу не понежить себя ‒ в конце концов это привело к тому, что он один не отправлялся в деревню и без помощи домашних не мог вести дела в имениях (см.: в Дополнениях п. от 4.VI.1865 г.).

Вероятно, мрачное состояние духа, в которое погружался Дмитрий Николаевич при семейных невзгодах, тяжело действовало на членов семьи, и они предпочитали в таких случаях его не извещать. Справедливость нашего предположения подтверждена Ю.Ф. Самариным, сообщившим приехавшему в декабре 1873 г. в Москву Н.А. Елагину, что Свербеевы «верны себе. Скрывают от Д<митрия> Н<иколаевича>, что невестка [жена А.Д. Свербеева. ‒ Т.П.] бежала с Шевичем; и по всей Москве рассказывают, чтоб Д<митрию> Н иколаевичу< не проговорились»>⁶².

Екатерина Александровна, отличавшаяся сильным характером, обнаруживала удивительную стойкость перед лицом испытаний. И очевидно, привыкла не жаловаться ближним, никому не докучать, «держать спину».

Свои надежды на помощь она обращала не к мужу, а к Богу. Чижов в церкви наблюдал, как Екатерина Александровна молилась: «Слезы льются у нее обильным источником»⁶³.

Что касается опасений Чижова насчет возможного одиночества Екатерины Александровны, то нам представляется, что он несколько сгустил краски, его страхи оказались преувеличенными: четыре сына жили отдельно от матери не в Москве, состояли с ней в переписке, были заботливы, она навещала их. «Дочери, кажется, останутся верны ей, ‒ писал Чижов, ‒ потому что славные девицы…»⁶⁴. Дочери жили вместе с Екатериной Александровной в просторном доме в Большом Николопесковском переулке (современный дом № 15), приобретенном семьей в конце 1840-х гг.

Верность суждения Чижова о том, что в 1860-1870 гг. семейные отношения Свербеевых, их «взгляды, наклонности разошлись совершенно», удостоверена завещаниями, сделанными супругами. В завещании Дмитрий Николаевич ничего не оставил сыну Владимиру: после его выхода в отставку в 1863 г. отец отдал ему в собственность одно из нижегородских имений. Но жизнь на широкую ногу (держал театр, актеров) привела к быстрому разорению, и Дмитрий Николаевич не смог простить сыну такого легкомысленного отношения к семейным ценностям.

Свербеев предвидел, что после его смерти «семья поневоле должна будет испытывать на себе, так сказать, непреодолимые затруднения в получении наследства» (Свербеев, 2014: 600). Действительно, семья была ввергнута в многолетний (1874–1885 гг.) судебный процесс по иску Владимира Дмитриевича к братьям и сестрам о выделении ему части наследства. Процесс изматывающий, но тщетный, и только внезапная смерть истца в 1886 г. (от воспаления легких) положила ему конец.

Екатерина Александровна распорядилась иначе, чем супруг. Есть дети, более любимые родителями и менее любимые, но это их дети. После своей смерти она просила продать дом в Николопесковском переулке и вырученные деньги поровну распределить между ее дочерьми, что и было исполнено. Она умерла в 1892 г., пережив Чижова на целых 15 лет, а своего мужа на 18.

Сорокалетний запрет Чижова на вскрытие своих бумаг закончился, согласно его завещанию, 14 ноября 1917 г. России в это время (и в последующее) было не до Чижова, вообще не до славянофилов.

С тех пор прошло сто с лишним лет. Дневники Чижова, к сожалению, не опубликованы до сих пор. Отдельные фрагменты он напечатал еще при жизни в славянофильском журнале «Русская беседа»⁶⁵. Исследователей, по всей вероятности, останавливает пугающий объем материала. Во всяком случае, круг лиц, знакомых с дневниками, предельно узок, еще меньше тех, кто донес интересные суждения Чижова по истории России, предпринимательской деятельности, истории журналистики и искусств до читателя⁶⁶. Дневники продолжают ждать своего исследователя.

 

---

Примечания

1. Записки Александра Ивановича Кошелева (1812–1883 годы) / изд. подгот. Т.Ф. Пирожкова. М., 2002 (Сер. Лит. памятники). С. 101.
2. Там же. С. 101, 154.
3. Письмо от 13.IV.1864 г. // НИОР РГБ. Ф. 332. Карт. 51. № 15. Л. 11 об.–12. Письмо оказалось в фонде Ф.В. Чижова, потому что, получив письмо А.И. Кошелёва, Ю.Ф. Самарин на нем же написал Чижову: «Рассудите сами: приятно ли получать подобные письма и быть в необходимости сознаться в вине…» (Там же. Л. 12 об.).
4. Записки Александра Ивановича Кошелева… С. 155.
5. Чижов Ф.В. Дневник за 1836–1842 гг. // НИОР РГБ. Ф. 332. Карт. 1. № 4. Л. 88 об.
6. Там же. Л. 77. Запись от 9.XI.1841 г.
7. Там же.
8. Там же. Л. 77 об. Запись от 27.XI.1841 г.
9. Там же. Л. 83 об. Запись от 29.XII.1841 г.
10. Чижов Ф.В. Дневник за 1845 г. Запись от 1 октября // НИОР РГБ. Ф. 332. Карт. 2. № 2. С. 1380. Машинописная копия.
11. Там же. С. 1388. Машинописная копия.
12. Там же. С. 1389. Машинописная копия.
13. Чижов Федор Васильевич. Дневник за 1845–1847 // Там же. № 3. Л. 14 об. Запись от 9 января 1847 г.
14. Там же. Л. 18, 24 об. Записи от 29 января и 16 марта 1847 г.
15. Чижов Ф.В. Дневник 1847–1848 гг. Запись <от весны 1848 г.> // Там же. № 4. С. 23, 27. Машинописная копия.
16. Там же. С. 32. Машинописная копия.
17. Письмо от 20.VII.1873 г. // Там же. Ф. 99. Карт. 10. № 63. Л. 16.
18. Там же. Ф. 332. Карт. 3. № 11. Л. 1.
19. Письмо Е.А. Свербеевой от 11.III.1884 г. // РГАЛИ. Ф. 472. Оп. 1. № 627. Л. 65 об.
20. Аксаков И.С. Письма к родным. 1849–1856. М., 1994 (Сер. Лит. памятники). С. 286.
21. Чижов Ф.В. Дневник 1847–1848 гг. // НИОР РГБ. Ф. 332. Карт. 2. № 4. С. 37. Машинописная копия.
22. См. письма М.А. Маркевича Ф.В. Чижову 1845–1875 гг. // Там же. Карт. 39. № 11.
23. Чижов Ф.В. Дневник за 1863–1871 гг. (январь–сентябрь) // Там же. Карт. 2. № 10. Л. 41.
24. Письмо от 26.II.1872 г. // Там же. Карт. 39. № 8. Л. 9, 9 об.
25. Письмо от 15.III.1872 г. // Там же. Л. 15.
26. Письмо от 6.III.1872 г. // Там же. Л. 10.
27. Чижов Ф.В. Дневник за 1872 г. // Там же. № 11. Л. 14.
28. Письма от 25.X.1864 г. и без даты // Там же. Карт. 39. № 4. Л. 3, 5; письмо без даты <1872 г.> // Там же. № 8. Л. 49–49 об.
29. См.: Дневник Ф.В. Чижова за 1877 г. Запись от 13.X.1877 г. // Там же. Карт. 3. № 5. Л. 148.
30. Письмо от 1.I.1878 г. // РГАЛИ. Ф. 472. Оп. 1. № 627 а. Л. 4. Машинописная копия.
31. Письмо от 8.VII. 1878 г. // Там же. Л. 10 об. Машинописная копия.
32. Письмо Е. А. Свербеевой от 20.XII.1878 г. // Там же. Л. 18 об. Машинописная копия.
33. См. письмо И.С. Аксакова Е.А. Свербеевой от 26.VI.1878 г. // Там же. № 620. Л. 13.
34. Там же.
35. Письмо от 8.VII.1878 г. // Там же. № 627. Л. 10 об.
36. Письмо Е.А. Свербеевой от 15.VIII.1878 г. // Там же. № 620. Л. 18.
37. Свербеев А.Д. Мои воспоминания. 1916 // Там же. № 103. Л. 151.
38. Письмо А. В. и Е.В. Чижовым от 5.X.1877 г. // НИОР РГБ. Ф. 332. Карт. 9. № 10. Л. 48.
39. Дневник Ф.В. Чижова за 1877 г. Запись от 21.X.1877 г. // Там же. Карт. 3. № 5. Л. 150 об.; письмо Чижова А.П. Елагиной от 20.VII.1873 г. // Там же. Ф. 99. Карт. 10. № 63. Л. 16–16 об.
40. Письма от 11 мая и от 7 июня 1871 г. // Там же. Ф. 332. Карт. 15. № 8. Л. 1.
41. Письмо Г.П. Галагана Е.А. Свербеевой от 24.XI.1877 г. // РГАЛИ. Ф. 472. Оп. 1. № 627 а. Л. 1.
42. НИОР РГБ. Ф. 332. Карт. 56. № 13 (9 писем 1876 г.) и № 14 (11 писем 1877 г. и б.д.).
43. Письмо Е.А. Свербеевой от 20.XII.1878 г. // РГАЛИ. Ф. 472. Оп. 1. № 627. Л. 18 об.
44. Письмо Г.П. Галагана Е.А. Свербеевой от 20.X.1878 г. // Там же. Л. 15 об.
45. См. письмо В.С. Трифановского Ф.В. Чижову от 3.I.1876 г. // НИОР РГБ. Ф. 332. Карт. 56. № 13. Л. 4.
46. РА. 1884. Кн. 1, вып. 1. С. 391–422.
47. Письмо от 11.III.1884 г. // РГАЛИ. Ф. 472. Оп. 1. № 627. Л. 65–65 об.
48. Письмо от 24.XII.1847г. // РА. 1884. Кн. 1, вып. 1. С. 417.
49. НИОР РГБ. Ф. 111. Карт. 7. № 43. Л. 2–2 об.
50. Письмо Е. А. Свербеевой от 11.III.1884 г. // РГАЛИ. Ф. 472. Оп. 1. № 627. Л. 65 об.
51. См.: письма П.И. Бартенева Ф.В. Чижову: НИОР РГБ. Ф. 332. Карт. 17. № 2 (письма 1859–1867 гг.) и № 3 (письма 1868–1872 гг.).
52. См. письмо Е.А. Черкасской // Там же. Ф. 327/II. Карт. 4. № 16. Л. 35 об.
53. Чижов Ф. В. Дневник за 1873–1874 гг. // Там же. Ф. 332. Карт. 2. № 12. Л. 24, 28 об.
54. См.: Материалы судебного процесса о расторжении бракосочетания А. Д. Свербеева с женой Верой Федоровной (урожд. Менгден) за 1874–1887 годы // РГАЛИ. Ф. 472. Оп. 1. № 452.
55. Чижов Ф.В. Дневник за 1873–1874 гг. Запись от 29.I.1874 г. // НИОР РГБ. Ф. 332. Карт. 2. № 12. Л. 24.
56. Там же.
57. Дневник Елисаветы Ивановны Поповой. СПб, 1911. С. 231, 232. 233.
58. Письмо Е.А. Свербеевой без даты // НИОР РГБ. Ф. 332. Карт. 51. № 30. Л. 2.
59. См. ее письма Ф.В. Чижову без даты // Там же. № 31.
60. Письмо от 31.I.1868 г. // РГАЛИ. Ф. 472. Оп. 1. № 632. Л. 151.
61. Письмо от 5.II.1868 г. // НИОР РГБ. Ф. 99. Карт. 9. № 90. Л. 26, 26 об.
62. Письмо Н.А. Елагина А.П. Елагиной от 14.XII.<1873 г.> // Там же. Карт. 5. № 15. Л. 13 об.
63. Письмо А.П. Елагиной от 7.IX.1867 г. // Там же. Карт. 10. № 62. Л. 35 об.
64. Чижов Ф.В. Дневник за 1873–1874 гг. Запись от 13.II.1874г. // Там же. Ф. 332. Карт. 2. № 12. Л. 28 об.
65. Чижов Ф.В. Заметки путешественника по славянским землям // Русская беседа. 1857. Кн. I (V). Отд. V: Смесь. С. 1–37; Окончание // Там же. Кн. II (VI). Отд. V: Смесь. С. 1–37. С рисунками.
66. Отдельные цитаты из дневников 1840-х гг. см. в статье И.В. Кузьменко. Дневник Ф.В.Чижова «Путешествие по славянским землям» как источник // Славянофильский архив. М., 1958 (ссылки на дневники и цитаты из них см. также: в книге И.А. Симоновой (2002). Серия «Жизнь замечательных людей»); в монографии И.А. Сурниной  (2011)).

 

 

Библиография

Свербеев Д.Н. Мои записки. М.: Наука, 2014.

Симонова И. Федор Чижов. Серия «Жизнь замечательных людей». М.: Молодая гвардия, 2002.