Languages

You are here

«Москва» и «московское» в литературной судьбе и литературной репутации Л. Андреева

Научные исследования: 
Авторы материалов: 

  

“Moscow” and Its Culture in Leonid Andreev’s Literary Life and Literary Reputation

 

Боева Галина Николаевна
кандидат филологических наук, доцент, зав. кафедрой культурологии и общегуманитарных дисциплин Невского института языка и культуры (CПб), g_boeva@rambler.ru

Galina N. Boeva
PhD, Associate Professor, Head of the Chair of Cultural Studies and All-humanitarian Subjects, Nevsky Institute of Language and Сulture (SPb), g_boeva@rambler.ru

 

Аннотация

Статья посвящена исследованию геокультурального измерения в творчестве русского писателя Леонида Андреева. В своем анализе автор придерживается междисциплинарного подхода, неизбежного при разговоре о культурном диалоге «московских» и «петербургских» текстов, и опирается на теорию И.Н. Розанова о динамике литературной репутации. Автор статьи приходит к выводу о том, что рецепция творчества Андреева как феномена «промежуточной» природы во многом обусловлена присутствием в его литературной биографии и литературной репутации московского начала, сложным противоборством московского и провинциального / петербургского. В качестве обоснования положений статьи привлекаются мемуары, критические отклики и неопубликованные письма писателя.

Ключевые слова: Леонид Андреев, «московский текст», «петербургский текст», литературная репутация, рецепция творчества.

 

Abstract

This paper explores the geo-cultural dimension in the works of the Russian writer Leonid Andreev. In her analysis, the author uses an interdisciplinary approach, which is unavoidable in a discussion of the cultural dialogue between “Moscow” texts and “St. Petersburg” texts, and applies Ivan Rozanov’s theory of the dynamic of literary reputation. The author concludes that the reception of Andreev’s work as a phenomenon of “intermediary” nature is based, to a great degree, on the “Moscow” spirit present in his literary biography and literary reputation, as well as on the complex conflict between the “Moscow” and “provincial / St. Petersburg” cultures. To support the provisions of the paper, the author draws on memoirs, critical reviews and the writer’s unpublished letters.

Key words: Leonid Andreev, “Moscow” text, “St. Petersburg” text, literary reputation, reception of creative work.

 

Культурный диалог, который вот уже несколько столетий ведут Москва и Петербург, выражается и в перекличке петербургского и московского текстов1, и в образных рядах, топографии, поэтике художественных текстов – однако он еще оказывается и кардинальной жизненной осью для многих русских писателей. Принадлежность литератора к той или другой столице становится социальным знаком, определяет их эстетический пафос и дух творчества, влияет на формирование литературного лица и восприятие современниками.

По окончании в 1891 г. гимназии в Орле, входившем в Московский учебный округ, Леонид Андреев должен был стать студентом Московского университета. Однако пришлось ехать в Петербург, поскольку именно там училась его возлюбленная, З.Н. Сибилева, закончившая орловскую гимназию годом раньше. Из переписки с нею очевидно, что именно вызывает у будущего писателя неприязнь к Петербургу и чем манит его Москва: «Ты, Зиночка, говоришь, что скоро мы с тобой будем жить в Петербурге. Едва ли, голубчик: ненавижу я твой Петербург страшно, и все симпатии мои на стороне Москвы, гостеприимной и радушной, Москвы, где все товарищи мои бывшие, где и побунтовать можно, и попить, и погулять … И начальства в Москве меньше и не такое начальство, как в Питере…» (письмо от 30 октября 1891 г.2).         

Петербург подтвердил свою репутацию города равнодушного, казенного, неласкового, поверг Андреева в хроническую депрессию, спровоцировал на очередную попытку самоубийства и, в конце концов, заставил через год, осенью 1892 г., бежать на родину, в Орел.

Как видно из писем Андреева петербургского периода, адресованных орловской приятельнице, Л.Н. Дмитриевой, ему претил еще и царивший в столице дух общественности, «кружковщины» (письмо от 14 ноября 1891 г.3). Позже, в 1897 г., на страницах уже московского дневника, начинающий литератор осознает свое неприятие подобной активности и сформулирует принципиальную аполитичность как жизненное кредо: «Все это меня не касается» – по поводу “злобы дня”, социализма» (запись от 27 марта 1897 г.4).

Через год, осенью 1897 г., Москва примет залечившего душевные раны молодого человека, ставшего студентом юридического факультета Московского университета. Впрочем, в Москве Андреев с головой уйдет не столько в учебу, сколько в жизнь орловского землячества. Богемная жизнь в «нумерах» на Тверской, беспечные загулы, дружеские попойки и проказы – все это найдет потом отражение в пьесах «Дни нашей жизни» (1908) и «Gaudeamus» (1910), столь отличных от его прочих, новаторских драматургических произведений. «Густая» московская жизнь, московские неспешные ритмы, дух товарищества окажутся более подходящими орловчанину. Землячество как будто реинкарнирует уютное орловское бытие, привычную атмосферу провинциального «открытого безделья», что для Андреева честнее и предпочтительнее петербургских кружков с их разговорами о политической экономии (см. письмо Дмитриевой от 1 сентября 1891 г.5). Москва для Андреева этого периода – продолжение Орла, что подтверждает ее репутацию города органичного, естественного, плоть от плоти России.

Здесь, в Москве, произойдет и творческое самоопределение Андреева: он найдет спасительную для его духовной и интеллектуальной организации стратегию существования, связанную с творческой самореализацией в журналистике и погружением в профессиональную среду. Петербург не смог разбудить в нем дремавшие силы, хотя, заметим, литературный дебют Андреева состоялся все же именно в Петербурге (его первый рассказ «В холоде и золоте» был напечатан в литературно-художественном журнале «Звезда»6).

Символично название газеты, на страницах которой Андреев по окончании университета в 1897 г. начинает свою карьеру репортера, – «Московский вестник». В этом же году он становится судебным хроникером в новой газете «Курьер», где с 1900 г. в течение 4 лет, до ее закрытия, выступает уже автором двух фельетонных рубрик, название одной из которых «Москва. Мелочи жизни» (впоследствии просто «Мелочи жизни»). В этой прямой отсылке к М.Е. Салтыкову-Щедрину («Мелочи жизни»7) соблазнительно увидеть не только желание продолжить в сходном очерковом формате традицию бытописательства и отчасти сатирического взгляда на российскую действительность, не только поддержать сюжетно-тематическую концепцию «мелочей жизни», в которых высвечивается общенациональное и универсальное, но и желание наследовать пространственную модель освоения российской действительности. Петербург, отправная точка повествования в щедринском цикле, как и Москва, изображенная далее, отличается от провинции лишь ритмом, а не качеством жизни.

Итак, Андреев попадает в самую гущу московской газетной жизни и московской темы − один из его фельетонов называется почти по-гиляровски, «Московские трущобы», – да и сам В.Е. Гиляровский в то же самое время сотрудник «Курьера». Вне всякого сомнения «курьерский» период оказался «золотой жилой» тем, сюжетов и характеров для последующего творчества писателя8, однако сам он вряд ли ощущал себя органично в статусе фельетониста. Так, в письме А.А. Измайлову от 1−5 июня 1901 г. Андреев признается: «Работа в “К<урьере>” для меня тяжела. Я совсем не публицист по натуре; ненавижу день с его злобами и вот, с головою, сижу в “проклятых” вопросах: о цели жизни, о Боге, о смерти, о нравственности. Писать же мне приходится главным образом о канализации и мостовых»9.

Раннее творчество Андреева московского периода, с его «робкой пасхально-праздничной беллетристикой» (как сам он позже выразится в автобиографии10), органично выросло из его репортерского и фельетонного периода и было подпитано орловскими темами и сюжетами. Как видим, московское и провинциальное в его творчестве по-прежнему не противоречат друг другу.

Сам литературный быт и литературное поведение Андреева этого периода – московские. Он активный участник «Сред» – литературного кружка реалистической ориентации, собиравшегося у Н.Д. Телешова (некоторые заседания проходили на квартире и у самого Андреева). На «Средах» публично читаются и горячо обсуждаются многие его рукописи, завязываются знакомства и дружеские связи с московскими литераторами, актерами и художниками. Атмосфера этого сообщества, открытая, радушная, с обильными обедами, шутками, розыгрышами, хорошо передана в «Записках писателя» (1943) Телешова. Даже прозвища завсегдатаев этого кружка были связаны с названиями московских улиц, площадей и переулков (это называлось «давать адреса»). Андреев, в соответствии с колоритом своего творчества, имел два прозвища: «Большой Ново-Проектированный переулок», а затем «Ваганьково кладбище».

Примечательно, что этот литературный кружок поначалу был «по-московски» и «по-андреевски» далек от проблем общественности, однако, по свидетельству Телешова11, под влиянием В.В. Вересаева, а затем и М. Горького, привлекшего «средовцев» к сотрудничеству в петербургском издании «Знание», постепенно стал наполняться политическими настроениями.

Вспоминая эти годы, Вересаев рисует Андреева типичным москвичом: «В Москве в сезон 1903-1904 года часто виделись с ним. Был Андреев типический москвич. Радушный и гостеприимный, мало разборчивый на знакомства; масса приятелей, со всеми на “ты”; при встречах, хотя бы вчера виделись, целуются. Очень любил пить чай. Самовар в его квартире не сходил со стола круглые сутки. Работал Андреев по ночам, до четырех-пяти часов утра, и все время пил крепкий чай. В пять утра вставала его матушка, Настасья Николаевна, и садилась за чай. Днем, когда к ним ни придешь, всегда на столе самовар»12.

Впрочем, не следует забывать, что автор этих строк, убежденный общественник и «традиционалист», стоит вне модернистских кругов, а потому пишет о «московском» (как и о «петербургском»), неизбежно ограничивая свое восприятие литературной атмосферы города близкими ему по духу кругами.

Воспоминания Вересаева корреспондируют с мемуарами Б.К. Зайцева, который определяет Андреева как «своего, мягкого, легкоплавкого, русского, орловца»13: «Вообще же это были московские, приветливые и “добрые” вечера. Вечера не бурные по духовной напряженности, несколько провинциальные, но хорошие своим гуманитарным тоном, воздухом ясным, дружелюбным (иногда очень уж покойным). Входя, многие целовались; большинство было на “ты” (что особенно любил Андреев); давали друг другу прозвища, похлопывали по плечам, смеялись, острили – и в конце концов, по стародавнему обычаю Москвы, – обильно ужинали. … Москва старинная, хлебосольная и благодушная»14.

Однако уже в эти годы Андреев не всегда воспринимается на фоне «московских декораций» органично, что подмечено в мемуарах Г. Чулкова: «Он [Андреев. – Г.Б.] был очень характерен для известных кругов тогдашней литературной Москвы. Но было в нем что-то иное, чего определить вкусом или мнениями никак нельзя, и что делало его одиноким и своеобразным, несмотря на то “общее выражение”, которое ему было свойственно как москвичу, писателю, как сотруднику “Курьера” или журнала “Жизнь”, который издавался тогда в Петербурге при ближайшем участии Максима Горького»15.

Кстати, о костюме, который для литератора рубежа веков, фигуры публичной, был предельно семиотичным. И по фотографиям, и по свидетельствам современников Андреев этой поры одевается нарочито по-русски, в длинную поддевку и сапоги, зимой – в бекешу. Среди литераторов мода на простонародный костюм, близкая к жизнетворческому жесту, возникла с легкой руки Горького, но разделили ее немногие – те, кто хотел подчеркнуть в своем имидже органическую связь с глубинкой, свое крестьянское / мещанское происхождение. Как видим, Андреев оказался, не без влияния Горького, среди этих немногих. Например, Бунин, также завсегдатай «Сред», осуждал «народническую манеру» Андреева (а также Горького, Скитальца и Шаляпина) носить рубашки, поддевки, высокие сапоги, усматривая в ней нечто лубочное и проецируя эту моду на их творчество16. Став признанным писателем, Андреев избавляется от влияний и «переодевается»: Горький вспоминает, что после шумного успеха своей первой книги Андреев приехал к нему в Нижний уже в модном европейском платье и желтых ботинках17. Если же верить Телешову, Андреев надел европейский костюм, только побывав за границей.

Был ли Андреев внутренне готов к расставанию с обжитым пространством Москвы или подчинился необходимости уехать (события 1905 г., в которых он невольно принял участие, по сути, сделали его политическим эмигрантом), сложно сказать. Тем не менее, в новых маршрутах его пространственных перемещений появятся и Петербург, и Финляндия, где для семьи в 1906 г. была снята дача, и другие европейские страны, причем любимыми станут сначала Германия, а потом Италия. В Москву Андреев будет возвращаться уже только гостем.

Смертью жены московский период жизни Андреева навсегда будет отрезан и останется в прошлом; символично, что ее прах перевезут из Берлина в Москву и захоронят именно там, на Новодевичьем кладбище. Рассказ «Проклятие зверя» (1908), навеянный ее смертью экспрессионистски-лирический этюд, – своего рода «берлинская интерлюдия» в творчестве Андреева18. Следующий же этап жизни писателя будет тесно связан с Петербургом и Финляндией, а его творчество, столь зависимое от геокультурных токов окружающего пространства (разные аспекты этой зависимости уже не раз становились объектом исследования19), тоже претерпит серьезные метаморфозы, впрочем, как и литературный имидж в восприятии современников.

К этому времени репутация Андреева сложилась как репутация писателя «городского», «современнейшего из современных писателей», «сына городской толпы» (К.И. Чуковский20). Правда, для Чуковского понятие «городской» связано не столько с тематикой, сколько с импрессионистическим стилем современной литературы. Однако и тематически город – важный нерв андреевского творчества.

Как пишет К.Г. Исупов, «на рубеже XIX-XX вв. проблема города, городской среды, городского поведения ставится на широком фоне философских вопросов внутри уже сложившихся триад «культура-цивилизация-природа», «история-природа-город», «космос-цивилизация-человек» и других этого ряда»21. Газетная урбанистика – и в том числе «курьерские» репортажи и фельетоны Андреева, наряду с литературной продукцией А.В. Амфитеатрова, который в 1890-е гг. вел рубрику «Москва. Типы и картинки» в «Новом времени», – проявления массовой культуры, отражающей темы и проблемы, актуальные для культуры высокой. К этой теме Андреев напрямую обращается и в своей ранней новеллистике московского периода – в рассказах «Стена» (1901) и «Город» (1902), последний из которых можно счесть прелюдией к «Проклятию зверя». Однако для Андреева тема «проклятия городу» была не столько данью «моды» на антиурбанистику, сколько отвечала его глубинным писательским стратегиям, выстраиваемым как исследование разных форм пограничного состояния. Город и выступает у него одним из воплощений такого пограничья. Финское уединение Андреева на Черной речке, где он жил последнее десятилетие своей жизни, – неоромантический по своей природе акт ухода из города на природу, жизнетворческий жест пересотворения действительности, «самосочиненность» (словечко Достоевского)22.

Вышеупомянутые протоэкспрессионистские рассказы Андреева потому и воспринимались на фоне его московского творчества как диссонансные декадентские нотки, что они не отвечали его только еще складывающейся литературной репутации московского бытописателя, «средовца». Они и на уровне поэтики, и новаторства, и самого характера основного конфликта смотрелись бы весьма органично в ином культурном пространстве – петербургском, пространстве гиперсемиотичном, где город оказывается знаком самого себя, в отличие от Москвы, с ее естественным языком, не порождающим знаков второго порядка. Из всего творчества Андреева к петербургскому тексту, без сомнения, можно причислить только ранний рассказ «В тумане» (1902) – и по конкретике названного города, и по способам языкового кодирования (внутреннее состояние героя, природа и культура, операторы и показатели модальности и др.). Однако в художественном мире Андреева Петербург зачастую присутствует имплицитно, «как материализация определенной сферы человеческого сознания – сферы противоречий; как знак всегда открытого вопроса о пространстве человеческого существования»23. Что касается эксплицитного, московских и петербургских реалий, то Андреев весьма вольно обращался с ними, и зачастую у него «московские» декорации можно обнаружить в произведении, близком к петербургскому тексту и по настроению, и языковому коду («Держите вора!» (1899, из неопубл.) – и наоборот (в этом смысле примечателен дебютный рассказ – «В холоде и золоте» (1892)).

Сам Андреев прозревает связь своего творчества с противостоянием московского и петербургского, рефлексируя на эту тему в позднейших дневниках: «…была и смутная мысль: сесть на какой-то границе, в нейтральной, интернациональной и безбытной зоне. Москва, которую я только и знал в дни моего писательства (не говорю о короткой загранице), слишком густа по запаху и тянет на быт. Там нельзя написать ни “Жизни человека”, ни “Черных масок”, ни другого, в чем есмь. Московский символизм притворный и проходит, как корь»24.

Восприятие творчества Андреева критиками и современниками, безусловно, также несет на себе отпечаток культурного бицентризма двух столиц, если понимать под петербургским и московским текстом определенный набор канонизированных тем, проблем, смысловых парадигм и контрастирующих признаков, характерных именно для данного города и изначально присутствующий в воспринимающем сознании. Критическая рецепция и отдельных произведений писателя, и его творчества в целом зачастую подразумевала проекцию на петербургский / московский текст25. Материал для подобных наблюдений дают и критические отклики на его произведения, и обширная мемуаристика, между которыми часто трудно провести границу. Так, в качестве примера приведем воспоминания А. Блока о двух постановках «Жизни Человека» – первой, петербургской, В. Мейерхольда в театре В. Комиссаржевской на Офицерской, и более поздней, Московского художественного театра: мейерхольдовцы, считает Блок, смогли почувствовать тот воздух, который окружал Андреева, и сумели воссоздать эту атмосферу на сцену «так, как не сумели этого сделать позже даже в Художественном театре»26. Московская и петербургская постановки пьесы сопоставляются петербуржцем Блоком с точки зрения их адекватности духу андреевского творчества – сумрачного, нервного, вопрошающего, далекого от реализма, в чем-то важном, близком его собственному художественному миру. Блоковская критическая рецепция корреспондирует с мнением режиссера московской постановки, К.С. Станиславского, который не считал ее успех безусловным именно вследствие «измены» духу своего театра: «Оторвавшись от реализма, мы – артисты – почувствовали себя беспомощными и лишенными почвы под ногами»26.

Мемуаристы также пытаются осмыслить феномен творчества Андреева с точки зрения соотношения в нем московского и петербургского. Вот одно из мнений, Чуковского: «Та литературная группа, среди которой он случайно оказался в начале своего писательского поприща – Бунин, Вересаев, Чириков, Телешов, Гусев-Оренбургский, Серафимович – была внутренне чужда Леониду Андрееву. То были бытописатели, волнуемые вопросами реальной действительности, а он среди них был единственный трагик, и весь его экстатический, эффектный, чисто театральный талант, влекущийся к грандиозным, преувеличенным формам, был лучше всего приспособлен для метафизико-трагических тем»28.

«Метафизико-трагические темы» – это, вне всякого сомнения, темы петербургского текста. Заметим, кстати, что процитированное выше мнение Чуковского разрешает недоумение, «загадку», которая мучила Вересаева: «Для меня всегда было загадкою, почему Андреев примкнул к “Среде”, а не к зародившемуся в то время кружку модернистов (Брюсов, Бальмонт, Сологуб, Мережковский, Гиппиус и пр.). Думаю, в большой степени тут играли роль, с одной стороны, близкие личные отношения Андреева с представителями литературного реализма, особенно с Горьким, с другой стороны – московская пассивность Андреева, заставлявшая его принимать жизнь так, как она сложилась»29. Однако, оговаривает мемуарист, «при случае он резко и определенно проявлял свои симпатии», весьма далекие от общепринятого – в частности, горячо выступил в поддержку Оскара Уайльда после доклада Бальмонта в московском Литературно-художественном кружке.

О неорганичности Андреева в своей собственной многочисленной семье, включавшей не только жену и детей, но и мать, братьев, сестер и их домочадцев – «настоящих российских людей с определенной настроенностью, принесенной ими из Орла с его неторопливой жизнью … из шумной пестрой Москвы с ее сорока сороками церквей, акающим говором и пузатым самоваром» – пишет В. Беклемишева30.

Важны для нашей темы также признания Зайцева о перемене отношения Андреева к Москве в 1910-е гг.: «К нам, к “Москве”, он питал чувства дружественные по-прежнему; когда бывал – сам читал свои пьесы или присылал читать рукописи на “Средах”. Но находил, что Москва − это “милая провинция”, благодушная и теплая. Ему казалось в Петербурге попрохладней и построже.

В противопоставлении столиц есть своя правда; недаром Пушкин не вполне в Москве прижился (но недаром в Петербурге и погиб). Пушкин был остр, крепок, мужествен, Андреев − легкоплавок и несдержан. Ему казалось, что воздух севера, воды Финляндии, ее леса и сумрак ему ближе, чем березки Бутова. Верно, что в “Жизни Человека” не было уж места для березок. Все-таки обращать Андреева, русака, бывшего московского студента в мрачного отвлеченного философа, решающего судьбы мира в шхерах Финляндии с помощью Мейерхольда, было жаль. Никто не вправе сказать, каким должен был быть путь его. Ему виднее было самому. Но можно, кажется, заметить, что его натура не укладывалась вся в Финляндию и Мейерхольда»31.

Как видим, Зайцев вовсе не склонен «исчерпывать» Андреева только московским и усматривает в его творческом пути попытку совместить то, что разведено, разъято в современной литературе, попытку художественного синтеза.

Еще один штрих к московски-петербургским пристрастиям Андреева 1910-х гг. В это время он особенно сближается с Ф. Сологубом и даже привозит его на заседания «Сред» в Москву. Тяготение к петербургской культуре в лице Ф. Сологуба, А. Блока и С. Ауслендера (все трое – знаковые фигуры для петербургской культуры) становится причиной расхождения Андреева и Горького в 1907 г. Андреев предложил расширить «кадровую» платформу «Знания» за счет привлечения к нему перечисленных выше писателей, поскольку они, по его мнению, «сейчас наиболее хорошо служат литературе мысли» (письмо к Горькому от 13 августа 1907 г.)32 – Горький же не согласился с этим «кадровым» расширением. После разрыва с реалистически и социально ориентированным «Знанием» Андреев и перешел в модернистское издательство «Шиповник», где стал не только автором и «соседом» по альманахам с тем же Сологубом, но и одним из редакторов. Даже если предположить, что позиция, занятая Андреевым, была в какой-то степени продиктована конъюнктурно-издательскими соображениями, в его восприятии петербургских модернистов как мейнстрима современности, в личных симпатиях ощущается и собственная открытость новому искусству.

Эта открытость выразилась не только в перемене эстетических пристрастий, но и в перемене иного рода – крайней политизированности Андреева во время Первой мировой войны: участии в общественно-политическом проекте «Русское общество изучения еврейской жизни», имевшем также и издательскую составляющую (сборник «Щит» (1915)), активной публицистической деятельности и в годы войны (редакторство в газете «Русская воля», в которой Андреев в 1916 г. возглавил отделы беллетристики, критики и театра), и позже, после прихода большевиков к власти. Аполитичное благодушие Андреева сменилось активной политизированностью, столь претившей ему в петербургской жизни в бытность его студентом-первокурсником.

В последние годы жизни, подводя некие итоги своих литературных достижений, Андреев довольно строг ко всему написанному в московский период: среди выделяемых им как «любимых», лучших вещей (в частности, «Мои записки» (1908), «Полет» (1914)) – ни одной московской. Из писем этих лет очевидна и перемена его отношения к московской литературной жизни, которая теперь воспринимается им как консервативная, «расслабляющая». Так, в декабре 1914 г., в связи с «вредной» газетой «Голос Москвы», Андреев пеняет С.С. Голоушеву: «Возможно, что и бесцентрие твое создалось Москвою, великой успокоительницей, а порой и усыпальницей. Взрослый писатель должен бежать из Москвы сюда или просто в деревню, как Толстой, иначе неизбежно станет Митрофанушкой, недорослем из дворян, как бедный Зайчик [Б. Зайцев. – Г.Б.]. Бунина спасли путешествия, но кто из хороших москвичей путешествует? И Ал. Толстой у вас пропадет, как пропадет и Шмелев: все станут златовратскими»33.

В другом письме Голоушеву, в феврале 1915 г., Андреев пишет по поводу пьесы «На паях» (1915) И.С. Шмелева: «Подтвердилось то, что я писал о затхлости московс. жизни: до чего затхлы эти “Паи”, точно открыл шкаф с дедовским платьем или к букинисту забрел. До чего ужасны эти “светлые личности”, до чего человек отстал от литер. и жизни на своем Коровьем Валу /угол 3-го и 4-го Коровьих переулков/, до чего разительно отсутствуют высшие цели и высшее сознание. Точно горохом из детского пистолетика стреляет и сам падает»34.

В годы Первой мировой в письме, обращенном к В.И. Немировичу-Данченко, Андреев проговаривает очень важную для его драматургической практики этих лет мысль о необходимости для современной литературы трагедии и в связи с этим сетует на чуждость московских авторов и московских театров духу трагедии: «Но они и все приземились и прижизнились: посмотрите, если охота, московскую литературу Буниных и Шмелевых и А. Толстых – сколь все это приближено к земле, опрощено, в лучшем случае обтургенено. Но и все театры валят туда же, поближе к земле; и похвала писателю “землей, знаете, пахнет“ считается ныне самой высокой, хотя землей от могилы пахнет не меньше, чем от свежей нивы – даже острее внезапный запах.

О театрах я не стану говорить, Вы сами знаете их репертуар: комедия, фарс, драма и драма. Трагедии – нет; но так как без трагедии, как и без Духа святого, не проживешь, то допускается вводить в драму малые доли трагического, упрощенного, умаленного и приспособленного для беззубых, как рубленая котлета»35.

А в декабре 1915 г. Андреев пишет А.А. Измайлову о пристрастии московских писателей к быту, реализму: «Но беда в том, что они не на лошади, а под лошадью: быт их пленил, очаровал и покорил, они под властью вещей и не замечают того, как от повторения живая натура становится у них натюр-морт. И меня они все убеждали отказаться от моих заблуждений и перекреститься в реалисты…»36.

Подведем итоги.

1. Леонид Андреев – один из тех писателей, критическая и читательская рецепция творчества которого была обусловлена скольжением по оси «Москва – Петербург» и во многом определялась именно этим культурным бицентризмом. Андреев и сам, безусловно, был наделен необыкновенно острым ощущением места, пространства, что не только отражалось в его текстах, иногда весьма топографически конкретных, наполненных орловскими, московскими, петербургскими реалиями, но и выливалось в рефлексию по этому поводу в дневниках и письмах. Возможно, восприятие Андреева на пересечении московского и немосковского (петербургского, провинциального) во многом вызвано именно этой геокультуральной чувствительностью писателя.

2. Литературное самоопределение писателя связано с Москвой: московской журналистикой, «Средой», общим духом и тоном московских литературных кругов реалистической ориентации рубежа ХIХ-ХХ вв. Репортажи и фельетоны Андреева периода сотрудничества в «Московском вестнике» и «Курьере», вся эта газетная урбанистика были своего рода оперативной ментальностью массовой культуры, живущей рефлексами высокой профессиональной культуры. Литературная репутация Андреева-беллетриста московского периода связана с восприятием начинающего писателя как бытописателя, реалиста – за исключением протоэкспрессионистских опытов, диссонирующих с общим духом его раннего творчества.

3. В последующий период творчества, связанный уже с Петербургом и Финляндией, Андреев также прибегает к московским реалиям, поскольку не может в своем восхождении к реальностям высшего порядка обойтись без эмпирического плана повествования – и топографическим «подстрочником» в этом случае часто становятся Москва и Орел, подпитывающие его художественную память. Конкретность и точность, узнаваемость андрееевских описаний московских реалий парадоксально сочетаются с их трансформацией в духе символического, экспрессионистского или мифологического пересотворения.

4. Творчество Андреева немосковского периода – и на уровне поэтики, и новаторства, и самого характера основного конфликта – гораздо больше соответствует иному культурному пространству – петербургскому, пространству гиперсемиотичному, где город оказывается знаком самого себя, в отличие от Москвы, с ее естественным языком, не порождающим знаков второго порядка. Однако принадлежность произведений Андреева петербургскому тексту (за единичными исключениями) весьма проблематична, и Петербург присутствует в его творчестве, скорее, имплицитно, в сфере метафизики и тематики творчества. Метафизичность позднего Андреева, его причастность к проблематике и тематике петербургского текста имели глубинную, диалектическую связь с его ранним периодом творчества, позволившим увидеть Петербург «взглядом из Москвы» / «провинции»37.

5. Рефлексия Андреева в письмах и на страницах дневников над властью над ним пространственного начала говорит о желании уйти из-под влияния как московской, реалистически-бытописательской традиции, так и петербургской литературной традиции, ассоциируемой им прежде всего с символизмом (добавим: и в том числе – с петербургским текстом). На пересечении этих двух традиций и воспринимали его современные критики и мемуаристы, варьируя образ писателя как «московского» и «петербургского», т.е. уклонившегося от первоначального, реалистического пути.

6. Творчество Андреева, трансформируя традиции русской классики ХIХ века и обнаруживая непривычное, динамичное положение между «массовым» и «высоким», между современными ему школами и направлениями, не только предлагает новый художественный язык, но и конституирует новое геокультуральное пространство, связанное с его жизнетворческим актом ухода из города. Восприятие творчества Андреева как феномена «промежуточной» природы во многом обусловлено присутствием в его литературной судьбе и литературной репутации московского начала.

 


  1. Основные тексты, отражающие диалог столиц, и библиографию вопроса см.: Москва – Петербург: pro et contra: Диалог культур в истории национального самосознания: Антология / Сост. К.Г. Исупов. СПб, 2000; Москва в истории и литературе / Сост. М. Коваленский. М., 1916 (большая часть сборника перепечатана в издании: Московский летописец. Сб. Вып. 1. М., 1988. (Moskva – Peterburg: pro et contra: Dialog kul'tur v istorii nacional'nogo samosoznanija: Antologija / Sost. K. G. Isupov. Sankt-Peterburg, 2000; Moskva v istorii i literature / Sost. M. Kovalenskij. Moskva, 1916 (bol'shaja chast' sbornika perepechatana v izdanii: Moskovskij letopisec. Sb. Vyp. 1. Moskva, 1988.)
  2. «Да, Вы друг, истинный друг…»: Письма Леонида Андреева к Л.Н. Дмитриевой / Вступ. ст., подгот. текста и коммент. Л.Д. Затуловской // Леонид Андреев: Материалы и исследования. Вып. 2. М., 2012. С. 11. («Da, Vy drug, istinnyj drug…»: Pis'ma Leonida Andreeva k L.N. Dmitrievoj / Vstup. st., podgot. teksta i komment. L.D. Zatulovskoj // Leonid Andreev: Materialy i issledovanija. Vyp. 2. Moskva, 2012. S. 11.)
  3. Там же. С. 22. (Tam zhe. S. 22.)
  4. Андреев Л.Н. Дневник. 1897–1901 гг. / Подгот. текста М.В. Козьменко и Л.В. Хачатурян (при участии Л.Д. Затуловской), состав., вступ. ст. и коммент. М.В. Козьменко. М., 2009. С. 44. (Andreev L. N. Dnevnik. 1897–1901 gg. / Podgot. teksta M.V. Koz'menko i L.V. Hachaturjan (pri uchastii L.D. Zatulovskoj), sostav., vstup. st. i komment. M.V. Koz'menko. Moskva, 2009. S. 44.). Ср. с позднейшими воспоминаниями Г. Чулкова о чуждости Андреева всякой общественности: «И если он касался общественности, то всегда под знаком смерти» (Чулков Г. [О Леониде Андрееве] // Книга о Леониде Андрееве: воспоминания М. Горького, К. Чуковского, А. Блока, Г. Чулкова, Бор. Зайцева, Н. Телешова, Ев. Замятина, Андрея Белого. 2-е доп. изд. Берлин, Пб, М., 1922. С. 114 (Chulkov G. [O Leonide Andreeve] // Kniga o Leonide Andreeve: vospominanija M. Gor'kogo, K. Chukovskogo, A. Bloka, G. Chulkova, Bor. Zajceva, N. Teleshova, Ev. Zamjatina, Andreja Belogo. 2-e dop. izd. Berlin, Peterburg, Moskva, 1922. S. 114).
  5. «Да, Вы друг, истинный друг…»… С. 12. («Da, Vy drug, istinnyj drug…»… S. 12.)
  6. Иезуитова Л.А. Первый рассказ Леонида Андреева // Лититературная газета. 1965. Янв., 7. № 3. (Iezuitova L.A. Pervyy rasskaz Leonida Andreeva // Lititeraturnaya gazeta. 1965. Yanv., 7. № 3.)
  7. Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч.: в 10 т. М., 1988. Т. 9. С. 65−438 (Saltykov-Shhedrin M.E. Sobr. soch.: v 10 t. Moskva, 1988. T. 9. S. 65−438.)
  8. Подр. см.: Телятник М.А. Фельетоны Л.Н. Андреева в газете «Курьер» (1900–1903): специфика жанра, проблематика, поэтика, стиль: автореф. дис. … канд. филол. наук. СПб, 2012. (Teljatnik M.A. Fel'etony L. N. Andreeva v gazete «Kur'er» (1900–1903): specifika zhanra, problematika, pojetika, stil': avtoref. dis. … kand. filol. nauk. Sankt-Peterburg, 2012.)
  9. Андреев Л.Н. Письма Л.Н.Андреева к А.А.Измайлову: 1901−1911 гг. / Публ. и коммент. В.Я. Гречнева // Русская литература. 1962. № 3. С. 196. (Andreev L.N. Pis'ma L.N. Andreeva k A. A.Izmajlovu: 1901−1911 gg. / Publ. i komment. V.Ja. Grechneva // Russkaya literatura. 1962. № 3. S. 196.)
  10. Андреев Л.Н. Автобиографическая справка // Андреев Л.Н. Собр. соч.: в 6 т. М., 1990. Т. 1. С. 577. (Andreev L.N. Avtobiograficheskaja spravka // Andreev L.N. Sobr. soch.: v 6 t. Moskva, 1990. T. 1. S. 577.)
  11. Телешов Н.Д. Записки писателя: Воспоминания и рассказы о прошлом. М., 1980. С. 281. (Teleshov N.D. Zapiski pisatelja: Vospominanija i rasskazy o proshlom. Moskva, 1980. S. 281.)
  12. Вересаев В.В. Воспоминания о Л. Андрееве // Реквием: Сборник памяти Леонида Андреева. М., 1930. С. 152. (Veresaev V.V. Vospominanija o L. Andreeve // Rekviem: Sbornik pamjati Leonida Andreeva. Moskva, 1930. S. 152.)
  13. Зайцев Б. [О Леониде Андрееве] // Книга о Леониде Андрееве. С. 128. (Zajcev B. [O Leonide Andreeve] // Kniga o Leonide Andreeve. S. 128.)
  14. Там же. С. 130. (Tam zhe. S. 130.)
  15. Чулков Г. [О Леониде Андрееве] // Книга о Леониде Андрееве. С. 108. (Chulkov G. [O Leonide Andreeve] // Kniga o Leonide Andreeve. S. 108.)
  16. Андреев Ник. Бунин о Л. Андрееве. Новый журнал. Нью-Йорк, 1978. Кн. 131. С. 210−213 (Andreev Nik. Bunin o L. Andreeve. Novyj zhurnal. N'ju-Jork. 1978. Kn. 131. S. 210−213.)
  17. Горький М. [О Леониде Андрееве] // Книга о Леониде Андрееве. С. 18. (Gor'kij M. [O Leonide Andreeve] // Kniga o Leonide Andreeve. S. 18.)
  18. Козьменко М.В. «Берлинский текст» в «Проклятии зверя» // Творчество Леонида Андреева: Современный взгляд. Мат-лы межд. науч. конф-ций. Орел, 2011. С. 65−72 (Koz'menko M.V. «Berlinskij tekst» v «Prokljatii zverja» // Tvorchestvo Leonida Andreeva: Sovremennyj vzgljad. Mat-ly mezhd. nauch. konf-cij. Orel, 2011. S. 65−72.)
  19. См. об этом: Эртнер Е.Н. Провинция в прозе Л.Н. Андреева: пространство и место // Юбилейная межд. конф-ция, посвящ. 70-летию Орловского гос. ун-та: Мат-лы. Вып. II: Л.Н. Андреев и Б.К. Зайцев. Орел, 2001. С. 36−44; Боева Г.Н. О геокультуральном измерении творчества Леонида Андреева // «Воронежский текст» русской культуры: Сб. статей. Воронеж, 2011. С. 269−274; Козьменко М.В. Рассказ Леонида Андреева «Проклятие зверя»: символико-культурный и экзистенциальный аспекты // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2012. Том 71. № 1. С. 52−57. (Jertner E.N. Provincija v proze L.N. Andreeva: prostranstvo i mesto // Jubilejnaja mezhd.d. konf-сja, posvjashh. 70-letiju Orlovskogo gos. un-ta: Mat-ly. Vyp. II: L.N. Andreev i B.K. Zajcev. Orel, 2001. S. 36−44; Boeva G.N. O geokul'tural'nom izmerenii tvorchestva Leonida Andreeva // «Voronezhskij tekst» russkoj kul'tury: Sb. statej. Voronezh, 2011. S. 269−274; Koz'menko M. V. Rasskaz Leonida Andreeva «Prokljatie zverja»: simvoliko-kul'turnyj i jekzistencial'nyj aspekty // Izvestija RAN. Serija literatury i jazyka. 2012. Tom 71. № 1. S. 52−57.)
  20. Чуковский К. От Чехова до наших дней: Литературные портреты. Характеристики. СПб; М., 1908. С. 9-10. (Chukovskij K. Ot Chehova do nashih dnej: Literaturnye portrety. Harakteristiki. Sankt-Peterburg; Moskva, 1908. S. 9-10.)
  21. Исупов К. Диалог столиц в историческом движении. СПб, 2000. С. 19. (Isupov K. Dialog stolic v istoricheskom dvizhenii. Sankt-Peterburg, 2000. S. 19.)
  22. См. об этом: Боева Г.Н. О Доме как жизнестроительной практике модерна: дом Л. Андреева на Черной Речке // Ученые Записки Орловского государственного университета. Орел. № 1. C. 235−239. (Boeva G.N. O Dome kak zhiznestroitel'noj praktike moderna: dom L. Andreeva na Chernoj Rechke // Uchenye Zapiski Orlovskogo gosudarstvennogo universiteta. Orel. № 1. C. 235−239.)
  23. Данная цитата относится к творчеству А.И. Введенского, но мы полагаем, что она применима к целому ряду писателей и в том числе к Андрееву. Продолжение цитаты: «Своей “заостренной” антропоцентричностью, обращением к истинно “петербургским” темам: “зла”, “смерти”, “разобщенности”, “закона” и “случайности” и столь же петербургским дуализмом в подходе к ним … произведения Введенского без сомнения принадлежат к корпусу “петербургских текстов”» (Валиева Ю.М. «Либо Туркестан либо Выбогская сторона» (К вопросу о художественном пространстве у А. Введенского) // Из истории русской литературы ХХ века: Сб. статей и публикаций / Под ред. А.Б. Муратова, А.А. Павловского. СПб, 2003. (Петербургский текст. Вып. 2). С. 92. (Valieva Yu. M. «Libo Turkestan libo Vybogskaya storona» (K voprosu o khudozhestvennom prostranstve u A. Vvedenskogo) // Iz istorii russkoy literatury ХХ veka: Sb. statey i publikatsiy / Pod red. A. B. Muratova, A. A. Pavlovskogo. Sankt-Peterburg, 2003. (Peterburgskiy tekst. Vyp. 2). S. 92.))
  24. Андреев Леонид. Письма. Вступ. ст. и примеч. К.И. Чуковского // Русский современник. Л.; М., 1924. Кн. 4. С. 124−126. (Andreev Leonid. Pis'ma. Vstup. st. i primech. K.I. Chukovskogo // Russkij sovremennik. Leningrad; Moskva, 1924. Kn. 4. S. 124−126.)
  25. О включении деятельности критиков в понятия «петербургский» / «московский» культурный текст см.: Зверева И.А. Формирование представлений о «новой русской комедии» в литературной критике 1840−1850-х гг.: дис. … канд. филол. наук. Москва, 2007. (Zvereva I.A. Formirovanie predstavlenij o «novoj russkoj komedii» v literaturnoj kritike 1840−1850-h gg.: dis. … kand. filol. nauk. Moskva, 2007.)
  26. Блок А. [О Леониде Андрееве] // Книга о Леониде Андрееве. С. 99. (Blok A. [O Leonide Andreeve] // Kniga o Leonide Andreeve. S. 99.)
  27. Станиславский К.С. Моя жизнь в искусстве. М., 1983. С. 330-331. (Stanislavskij K.S. Moja zhizn' v iskusstve. Moskva, 1983. S. 330-331.)
  28. Чуковский К.И. Леонид Андреев // Чуковский К.И. Люди и книги. М., 1960. С. 499. (Chukovskij K.I. Leonid Andreev // Chukovskij K. I. Ljudi i knigi. Moskva, 1960. S. 499.)
  29. Вересаев В.В. Воспоминания о Л. Андрееве // Реквием. С. 151. (Veresaev V.V. Vospominanija o L. Andreeve // Rekviem. S. 151.)
  30. Беклемишева В. Воспоминания о Л. Андрееве // Реквием. С. 202. (Beklemisheva V. Vospominanija o L. Andreeve // Rekviem. S. 202.)
  31. Зайцев Б. [О Леониде Андрееве] // Книга о Леониде Андрееве. С. 137-138. (Zajcev B. [O Leonide Andreeve] // Kniga o Leonide Andreeve. S. 137-138.)
  32. Переписка Горького и Андреева (1899−1916) / Комментарии В.Н. Чувакова // Литературное наследство: Горький и Леонид Андреев: Неизданная переписка. М., 1965. Т. 72. С. 292. (Perepiska Gor'kogo i Andreeva (1899−1916) / Kommentarii V.N. Chuvakova // Literaturnoe nasledstvo: Gor'kiy i Leonid Andreev: Neizdannaya perepiska. M., 1965. T. 72. S. 292.)
  33. Андреев Л.Н. Письмо Голоушеву С.С. [Ваммельсуу]. 1914/1915. Зима [1914. Декабрь] // РАЛ. MS.606/F.24.i. (Andreev L. N. Pis'mo Goloushevu S. S. [Vammel'suu]. 1914/1915. Zima [1914. Dekabr'] // RAL. MS.606/F.24.i.)
  34. Андреев Л.Н. Письмо И.С. Шмелеву от 23 марта 1916 г. // ИРЛИ. Ф.9. Оп. 2. № 32. Л. 1–3 (Andreev L.N. Pis'mo I.S. Shmelevu ot 23 marta 1916 g. // IRLI. F.9. Op. 2. № 32. L. 1–3.)
  35. Андреев Л.Н. Письмо В.И. Немировичу-Данченко // Музей МХАТ. Архив. Н.-Д. № 3148/4 (Andreev L. N. Pis'mo V. I. Nemirovichu-Danchenko // Muzej MHAT. Arhiv. N.-D. № 3148/4).
  36. Андреев Л.Н. Письмо А.А. Измайлову. Без даты <декабрь 1915 г.? > // ИРЛИ. Р.1. Оп. 1. № 128. (Andreev L.N. Pis'mo A. A. Izmajlovu, Bez daty <dekabr' 1915 g.? > // IRLI. R.1. Op. 1. № 128.)
  37. См. об этом у Ю.М. Лотмана: «Особенность “петербургской мифологии”, в частности, заключается в том, что ощущение петербургской специфики входит в ее самосознание, т.е. что она подразумевает наличие некоего внешнего, не-петербургского наблюдателя. Это может быть “взгляд из Европы” или “взгляд из России” (= “взгляд из Москвы”). Однако постоянным остается то, что культура конструирует позицию внешнего наблюдателя на самое себя» (Лотман Ю.М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города // Учен. Зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 664. 1984. С. 37. (Lotman Yu.M. Simvolika Peterburga i problemy semiotiki goroda // Uchen. Zap. Tartuskogo gos. un-ta. Vyp. 664. 1984. S. 37.))