Languages

You are here

Философия повседневности (провинциальная жизнь в публицистике И. Аксакова)

Научные исследования: 
Авторы материалов: 

 

Philosophy of Everyday Life (provincial life in Ivan Aksakov’s journalism) 

 

Греков Владимир Николаевич
кандидат филологических наук, доцент кафедры филологии Православного института Св. Иоанна Богослова, grekov-@mail.ru

Vladimir N. Grekov
PhD, Associate Professor at the Chair of Philology, Orthodox Institute of St. John the Theologian, grekov-@mail.ru

 

Аннотация

Повседневная жизнь редко становится предметом публицистического исследования. И сегодня, и тем более в XIX в. публицисты ищут примеры яркие, впечатляющие. Поэтому попытка Ивана Аксакова нарисовать «портрет» губернской России, провинциальной жизни конца 1840 – начала 1850 гг. представляется знаменательной. В публикуемой статье И. Аксакова «Об общественной жизни в губернских городах» показаны и возможности, и угрозы провинциального общества. Автор создает собственную философию повседневной жизни, понимаемой как усовершенствование и противостояние пошлости.

Ключевые слова: провинциальная жизнь, губернское общество, столицы, пошлость, развитие, славянофилы, И.С. Аксаков.

 

Abstract

Everyday life rarely becomes a subject of journalistic research. Both today and even more so in the 19th century journalists look for bright and impressive topics. For this reason, Ivan Aksakov’s attempt to draw a portrait of provincial Russia, provincial life in the late 1840s – early 1850s seems remarkable. In the published article by Ivan Aksakov “On Public Life in Provincial Cities”, the opportunities and threats of provincial society are shown. Here the author creates his own philosophy of everyday life, understood as an improvement and confrontation with vulgarity.

Key words: provincial life, provincial society, capitals, vulgarity, development, the Slavophiles, Ivan Aksakov.

 

«Я был лириком в обер-секретарстве», − писал Иван Аксаков своему другу Федору Васильевичу Чижову в 1866 г.1 В его признании, конечно, звучит горечь от мысли о напрасно потраченном времени, о службе, не приносящей желаемого общественного результата.

После окончания Училища правоведения он служил: сначала – обер-секретарем Правительствующего Сената, затем − членом комиссии, ревизовавшей Астраханскую губернию, наконец, товарищем председателя Уголовной Палаты в Калуге. Молодой чиновник, насколько мог, старался действовать не по форме, а по совести. Так, он отказался скрепить своей подписью несправедливое решение Сената, оправдавшее некоего знатного князя, который своим преследованием довел до смерти девушку. Не согласившись с решением, Аксаков перевелся в Министерство внутренних дел. Но скандал получился громкий.… Сразу же после перевода он был неожиданно арестован и заключен в крепость: III отделение перлюстрировало его письмо, сообщавшее об аресте Ю.Ф. Самарина, о судьбе которого автор между прочим сожалел . После ответа на вопросы, предложенные самим императором, Аксакова отпустили. Ему даже поручили тайное задание – изучать действия раскольников в Ярославской губернии. Но, как потом оказалось, за ним установили тайный надзор полиции. Чиновник с секретным поручением, находящийся под секретным надзором, − такая ситуации способна была и рассмешить, и разозлить человека. В подобном же положении оказался в 1842 г. и молодой А.И. Герцен.

В Ярославской губернии в 1849−1851 гг. Аксаков пишет основную часть поэмы «Бродяга», сделав своим героем беглого крестьянина. Поэму он читал открыто в различных домах города, чаще всего встречая в слушателях понимание и сочувствие. Однако по доносу губернатора Бутурлина текст поэмы был затребован в Петербург министром внутренних дел Л.А. Перовским. После придирчивого следствия, министр не нашел в ней ничего предосудительного. Но Аксаков, как чиновник, отвлекающийся от основной работы на поэзию, получил выговор, ему было предложено прекратить вредные занятия.

Предписание министра сделало свое дело. Аксаков, в котором долго боролись чиновник и поэт, выходит в отставку. Осенью 1851 г. он возвращается в Москву, инстинктивно опасаясь бездействия, праздности. Но дело быстро нашлось. Славянофилы задумали издавать альманах, «Московский сборник», продолжавший выпуски 1846 и 1847 гг. Финансирование, а стало быть, и издание взял на себя А.И. Кошелёв. Он-то и предложил Ивану Сергеевичу стать редактором «Московского сборника». Предполагалось в течение года издать четыре тома альманаха. Но удалось выпустить только один, второй после почти годовой проволочки запретила цензура.

Для этого-то запрещенного тома «Московского сборника» и была написана статья «Об общественной жизни в губернских городах». При жизни Аксакова цензурный запрет так и не был снят, и новый вариант статьи, подготовленный для журнала «Русская Беседа», также не напечатан. В ее основе − личные впечатления о службе в провинции, прежде всего в Калуге и в Ярославле. Так, в письме от 30 мая 1849 г. из Ярославля он резко отзывался о провинциальном обществе: «Удивительное свойство большей части губернских городов: это совершеннейшая пошлость, ничтожность людей. Общество почти везде таково, но в Москве и в Петербурге вы всегда найдете человек 5, с которыми можете говорить обо всем; здесь − ни одного <…> что касается до общества здешнего, до ярославского beau-monde, то это самое жалкое и ничтожное общество <…> Все это с страшною претензией на bon genre [хороший тон (фр.).– В.Г.], роскошь − непозволительная, читают вздор, живут все заемною жизнью столичных обществ»2. Не лучше он отзывается и об уездном городе и его «обществе», в миниатюре повторяющем губернское. «Верно, и вам приходила не раз в голову мысль об отдаленном и мирном городке <…> о чиновниках городка, собравшихся в неуклюжих мундирах в каменный древний собор <…> Но влезьте в кожу каждого из них, <…> говорите с ними под условием светских приличий <...> Какое болезненное часто испытываешь ощущение <…>»3. Здесь, кроме наблюдений за светской жизнью, попытка передать психологию человека, его мировосприятие.

Такая же задача ставилась им и перед своей статьей. Аксаков исследует своего рода «философию повседневности». Дело в том, что повседневность, обыденная жизнь очень часто подсознательно ориентируется «на нормы и законы художественных текстов». Как отмечал Ю.М. Лотман, такая ориентация вызывает «непосредственно эстетическое» переживание4. Письма Аксакова, как и его статья «Об общественной жизни…», как раз очень хорошо показывают бессознательную театрализацию повседневной жизни, в том числе и служебной, жителями и губернских, и уездных городов. По существу, Аксаков описывает особенности повседневного мышления провинции. Иначе говоря, ставит проблему, не разрешенную до конца до сих пор. Впервые к ней прикоснулся А. Шюц в работе «Структура повседневного мышления». По мнению философа, повседневное мышление определяется предшествующим опытом человека и зависит от установок, приобретенных при первоначальном обучении и воспитании. Осваивая окружающую действительность, человек ведет себя так, словно весь мир принадлежит только ему или, как выражается А. Шюц, представляет этот мир как свой собственный, только ему принадлежащий, частный. Между тем мир, действительно, интерсубъективен, т.е. существует в рамках определенного общества и определенной культуры. А. Шюц пишет: «С самого начала повседневность предстает перед нами как смысловой универсум, совокупность значений, которые мы должны интерпретировать для того, чтобы обрести опору в этом мире, прийти к соглашению с ним»5.

Мы видим, что восприятие мира провинциальным чиновником детерминировано и биографически, личными впечатлениями, обстоятельствами жизни, переживаниями, и социальным опытом даже не предшествующих поколений, а старших по возрасту и служебному положению чиновников. Аксаков напоминает об обычной эволюции молодого человека с университетским образованием, прибывшего служить в губернский город. Вся социальная обстановка, вся психологическая атмосфера противоречат его идеалам и замыслам. Но день за днем он привыкает к новой обстановке, подчиняется ей и опускается. Любимое выражение В.Г. Белинского и критиков «реальной школы» − «среда заела» − объясняет, но не оправдывает это превращение. И. Аксаков пишет о том же, о чем беспокоятся писатели «натуральной школы», − о потере смысла жизни, об опошлении человека. Но при этом он не показывает борьбы с системой, то ли считая ее безнадежной, то ли не видя на практике такой борьбы. Как известно, «натуральная школа» создала особый тип героя-правдоискателя, честного чиновника, вступавшего в конфликт со светским обществом и изгоняемого из света. Аксаков не создает художественные характеры, его рассказ проще и оттого страшнее. Подчинение обстоятельствам, нравственная гибель человека − судьба не менее страшная, чем у героев А.Ф. Писемского. И даже такая схватка, такое противостояние нравственных позиций отмечено некоторой искусственностью, театральностью. Ведь сама светская жизнь, с ее условностью, «конвенциональностью» балов, званых вечеров, обедов, благотворительных спектаклей и т.п., располагала к театральности, как будто бы позволяла выйти за рамки социального или служебного амплуа в повседневной жизни6. Аксаков же подчеркивает традиционализм, консерватизм традиционалистского поведения. Окончание служебного времени не означало перерыва, «антракта» неформальных отношений. Дух службы переносился в общественную жизнь, подчиняя чиновника все тем же правилам группового поведения. Требуя от провинциальных чиновников отказаться от традиционного образа жизни, Аксаков объясняет это желанием вернуться к естественности поведения, обрести индивидуальность и − самое главное − воспользоваться своими силами для общественного блага. Таким образом, групповое поведение не отменяется окончательно, а видоизменяется. Точно так же изменяется и театральный характер поведения: он смягчается, становится более прагматическим, но не исчезает.

Вопрос о соотношении губернской (провинциальной) и столичной (московской) жизни был поднят еще И. Киреевским. Критик писал об этой проблеме в статье «Горе от ума на московском театре», как бы подчеркивая эстетический, художественный характер самого вопроса.

Сравнивая взгляды публицистов 1840-х и 1830-х гг. на провинцию, мы видим полное изменение позиции. Так, в 1832 г. И. Киреевский в рецензии «Горе от ума на московском театре» отзывался о провинции как о мыслящей части общества, в противоположность столицам. Он писал: «Эта пустота жизни, это равнодушие ко всему нравственному, это отсутствие всякого мнения и вместе боязнь пересудов, эти ничтожные отношения, которые истощают человека по мелочам и делают его неспособным ко всему возвышенному и достойному труда жить, − все это дает московскому обществу совершенно особенный характер, составляющий середину между уездным кумовством и безвкусием и столичною искательностью и роскошью»7. Киреевский отстаивал гражданственность, соединение политики и поэзии, т.е. стремится подчинить политику нормам этическим и, может быть, отчасти, эстетическим. Он выступал за большую свободу и открытость жизни, ставя в пример провинцию.

Нравственность провинциальной жизни и ее преимущества в сравнении со столичной отмечал в 1831 г. и Е.А. Баратынский: «…в губерниях вовсе нет этого равнодушия ко всему, которое составляет характер большей части наших московских знакомцев. В губерниях больше гражданственности, больше увлечения, больше элементов политических и поэтических»8. Если Киреевского еще можно заподозрить в незнании провинциальной жизни, в идеализации, то Баратынский жил в провинции и вряд ли заблуждался в этом вопросе.

Необходимость «общественного интереса» в литературных произведениях подчеркивал в письме к И.С. Тургеневу и К. Аксаков. Он сетовал, что «наше общество еще не было затронуто с этой стороны. Не была затронута ни модная благотворительность, ни миролюбивые, даже приятельские отношения к пороку comme il faut, ни то, что порядочные люди в ладу с мерзавцами, ни то, что к подлецу богатому все побегут на вечер, и пр., и пр.»9. Почти все вопросы, поднятые К. Аксаковым, подробно обосновываются и раскрываются в статье И. Аксакова. Вероятно, в этом случае взгляды обоих братьев Аксаковых совпадали.

Статья Аксакова вызвала серьезные возражения в цензуре. Цензор нашел, что «статья эта есть не что иное, как крайне неприличная и непрерывная насмешка над нравами и обычаями губернских дворянских обществ, не столько действительно существующими, сколько воображаемыми автором»10. Касаясь общего содержания «Сборника», цензор отметил связь этой статьи со статьей «О замечательном ремесленном устройстве некоторых сел Ярославской губернии», также предназначавшейся для второго тома «Московского сборника». Он усмотрел, что «как бы в противоположность высокому, по его мнению, общинному быту в вышеозначенных селах Ярославской губернии, описывается жизнь [в губернских городах. – В.Г.] в самых дурных тонах»11.

В обличении Аксакова, однако, можно отметить мотив противопоставления формального, юридического начала жизни нравственному и христианскому. Особенно заметно это при сопоставлении первого варианта статьи (в цензурной рукописи) и переработанного для «Русской Беседы». В целом можно сказать, что в художественном отношении вторая редакция выше, но зато первая смелее, острее ставит злободневные общественные вопросы. Аксаков рассматривает их с точки зрения «истинного», т.е. внутреннего христианства, следующего евангельским заповедям, а не наружному благочестию.

Ниже публикуется первоначальный вариант статьи И. Аксакова «Об общественной жизни в губернских городах». Искаженный текст, предназначавшийся для публикации в «Русской Беседе» в 1856 г. и также не пропущенный цензурой см.: Аксаков И.С. Собрание сочинений: в 7 т. М., 1887. Т. 7. С. 750−765. Текст печатается по рукописи: Московский сборник. 1852. Т. 2.. Центральный Исторический архив Москвы (ЦИАМ. Ф.31. Оп. 4. Ед. хр. 426. Л. 338−355 Об. Подробные комментарии и текстологические примечания см. в издающейся книге: Московский сборник. СПБ, Наука. ( Серия «Литературные памятники»).

 

И. Аксаков

Об общественной жизни в губернских городах

Насмешки наших писателей над внешними особенностями провинциалов, над их нарядами, привычками и разными уклонениями от столичного светского comme il faut − в настоящее время почти совершенный анахронизм, по крайней мере, в наших губернских и в некоторой значительнейшей части уездных городов.

Уязвленное самолюбие провинций повело их быстрым путем к усовершенствованию. Поезжайте теперь на любой бал в Калуге, в Ярославле, в Туле − не найдете вы больше ни уродливых фраков, ни фантастических чепцов, ни плисовых сапогов... В последние 10 лет, со времени и здания «Мертвых душ», провинция шла исполинскими шагами в деле цивилизации и изгнала все смешное с своих провинциальных паркетов. Вы поразитесь теперь и свежестью дамских костюмов, сделанных по последней парижской картинке, еще не получившей даже полного законодательного смысла для московских дам, и светскою изящностью кавалеров, и ловкостью их танцев, и роскошью мебели, и убранством комнат в новейшем вкусе... Словом, все благоприлично, все в высшей степени comme il faut; фраки безукоризненны, жилеты беспорочны, на парадных балах галстуки непременно белые; русского языка и не услышишь, разве только за преферансом солидных чиновников; везде раздаются звуки щегольской французской речи; светские приветствия и фразы, les jolis petits riens12, как говорят французы, так и сыплются… Есть благотворительные дамские общества, и общества лошадиных охотников, и богоугодные спектакли, и благотворительные лотереи, и маскерады в пользу бедных. Чего же больше? Не правда ли, утешительное зрелище? Да, не раз видали мы, с каким бескорыстным, искренним умилением радуются этим успехам фешенебельные ревнители отечественного просвещения, залетевшие в провинцию из столицы по службе или для личного сбора своих деревенских доходов; с каким благодушным снисхождением расточают они деятелям этого провинциального прогресса свои похвалы и поощрения! В самом деле, есть чему порадоваться!.. Уступят ли в чем губернские гастрономы столичным? Найдете ли вы где-нибудь сильнейшее сознание своих помещичьих прав? Не везде ли заведены дворянские клубы? Сохраняется ли где в большей мере эта благородная сословная гордость?...

Мы с своей стороны не только не станем отрицать у провинции все эти качества, но готовы подкрепить и дополнить сказанное нами положительными доказательствами и даже дополнить описание новыми чертами, потому что мы подолгу живали в губернских городах и были коротко знакомы с составом губернских обществ и вообще со всею провинциальною общественною жизнью. Так, например, присутствуя на великолепном бале у N.N., «столичный гость» оставался в неведении, а нам хорошо было известно, что оркестр, под громкие звуки которого прыгала в польках, кружилась в вальсах, неслась в галопах блестящая губернская молодежь, состоял из крепостных людей хозяина, нередко, по милости их, угощавшего провинциальный beau monde и музыкальными вечерами; что в тот же день утром альта и флейта были высечены за фальшивую ноту в симфонии Бетговена, до которого хозяин, как следует просвещенному человеку, был большой охотник, а гобой собственноручно приколочен. Это не выдумка, а факт, истинный и совершенно … свежий. − Любуясь этими благовидными помещиками средних лет (обыкновенно «бель омы» с здоровыми, румяными, несколько отвисшими щеками, в усах, с белыми отвороченными воротничками на полной шее, в черных бархатных жилетах, ловко облегающих красивые округлости их статной груди и немалого желудка, с массивными золотыми цепочками, изящно рисующимися на жилетах), мы в то же время имели верные сведения, что эти красивые господа только вчера воротились из своих деревень, где собрали порядочные суммы с крестьянских девок13, откупившихся от замужества.

Что же касается до благородной сословной гордости, то нельзя не рассказать случая, бывшего с нами в воксале на минеральных водах одной из великороссийских губерний. В самом разгаре бала и в ту самую минуту, как один петербургский приезжий, ожидавший встретить в провинциалах чуть не медведей, передавал нам свое восхищение при виде такого блистательного провинциального общества в такой отдаленности от столицы, послышался шум в углу залы: оказалось, что помещик У... и помещик Ю…14 (принесшие несколько сотен крестьянских душ в жертву благородной страсти к игре) выгоняли вниз залы одного знакомого нам молодого купца, очень образованного и даже одетого в приличное немецкое платье.

Этот обычай существует в Ярославской губернии: крестьяне откупают своих дочерей еще в малолетство их, то есть вносят за них по 100 и по 150 рублей серебром за каждую, с тем чтоб помещик не принуждал их выходить замуж, но чтоб они вправе были или выйти за кого пожелают, или вовсе не выходить.

На вопрос наш оба помещика отвечали, что молодой человек, хотя и заплатил деньги за билет, но как «неблагородный», не имеет права находиться в благородном собрании, что изгнания его требует такая-то дама «с высшим образованием»15 не желающая танцевать в одной кадрили с купцом, что, наконец, и «все присутствующие дворяне этим оскорбляются»! Когда же мы, по неопытности, решились было заметить, что звание купца едва ли мешает этому молодому человеку быть благороднее многих господ-помещиков, то выпученные на нас от удивления глаза всего благородного сословия убедили нас … в нашей совершенной неопытности. Но продолжим описание губернского бала. Посмотрите на этих ловких молодых кавалеров. Под их белыми жилетами бьется одно стремление - вполне походить на столичных светских джентльменов. Ни денег, ни времени не жалеют они для достижения желанной цели. Смеем вас уверить, что, озабоченные этим высоким помыслом, они уже несколько лет сряду не берут ни одной книги в руки, разве только изредка прочтут Поль де Кока да заглянут в клубе, между партией преферанса и ужином, в какой–нибудь из толстых русских журналов; что, для усвоения себе более изящной французской болтовни, они отказались от знания не только литературы, но и правил своего родного языка; что, проводя жизнь в городе, исполненном исторических воспоминаний, они знакомы с ними в тысячу раз менее всякого одногорожанина-мещанина, что все эти молодые души…..

«Да это ирония!» − догадается, может быть, вдруг один из наших провинциальных жителей, обративших особенное внимании на нашу статью по ее заглавию, - «это ирония, и самая неосновательная! Разве не то же встретите вы и в столице, на столичных балах, если только захотите вникнуть поближе в историю каждого лица?..». Удивляемся догадливости нашего слушателя, но, в самом деле, не полезнее ли заговорить яснее? Не все же так сметливы!..

Конечно, много похожего увидите вы и в столице, но в столице, особенно в Москве, найдете вы всегда многочисленный круг людей, преданных живым, современным интересам16, с серьезными взглядами на жизнь, со строгими нравственными требованиями, людей, вырабатывающих нам наше самосознание, неутомимо действующих на поприще русской мысли и слова, неослабно трудящихся для общей пользы. Движение мысли не только не останавливается, но даже заметно сообщается и светскому кругу, чуждому серьезных занятий. Оттого в столицах есть какая-то постоянная современность умственного и нравственного образования, распространенная повсюду, есть какое-то общее, повсеместное знакомство с настоящим положением всех задач и вопросов человечества... Но в провинции губернское светское общество заключает в себе все, что есть образованного в губернии; на каждом губернском бале вы увидите все, что только вырабатывала провинция в продолжение стольких лет. Этот блестящий лоск, эта внешность, это comme il faut − вот результат ее нравственных и умственных усилий, вот единственная цель ее стремлений… Вглядитесь ближе, и вам сделается страшно от этого отсутствия всякой умственной деятельности, и вы убедитесь, что в деле мысли и просвещения, в понятиях и вопросах общечеловеческих провинция отстала от столицы, в особенности от Москвы, по крайней мере, лет на 20! Грустно нам сознаться в этом, но кто же виноват? Разве не сама провинция?

Скажите, читатель, случалось ли вам слышать другие отзывы о какой-либо губернии, кроме следующих: «Калуга веселится больше, чем Тула; Тула веселится больше, чем Рязань; в Ярославле жить очень весело!». Мы до такой степени привыкли к этим определениям деятельности наших губерний, что они даже и не поражают нашего слуха; но нельзя не призадуматься над ними. Неужели общественное веселье составляет предмет всех забот и стремлений провинциальных? Именно так, только под словом «общественное веселье» следует разуметь праздное, суетное препровождение времени, весельем называемое, − провинциального большого света, заслоняющего собою в губернском городе остальные классы общества и поглощающего деятельность почти всего в городе проживающего дворянского сословия. Другой задачи и не задает себе провинция. Выписывая наряды, вина, обои и мебель из Петербурга, а иногда из Москвы (необходимо заметить, что большая часть провинций смотрят на Москву с некоторым презрением, обращаясь к Петербургу, как подсолнечник к солнцу), устраивая веселость за веселостью, провинция почти вовсе не выписывает книг. Если и попадаются кой-где частные библиотеки, так ими никто и не пользуется. Гораздо больше читают книг те семьи, которые никогда не живут в губернских городах, а ведут уединенный образ жизни в деревнях, пока не накопят доходов; как скоро же позволят средства, едут на житье в Москву или Петербург. Но в губернских городах почти ни в одном доме вы не найдете книги не только новой, да большею частью и никакой. Иногда только, случайно, заведется один экземпляр во всем городе, и если книга содержания не серьезного, то ходит по рукам; ее если и не прочтут, то, по крайней мере, выпрашивают друг у друга, − потому что издержать рубля три серебром на книгу считается мотовством. Да и в самом деле: на эти деньги можно купить пары две настоящих французских перчаток!

Может быть, щекотливое самолюбие некоторых провинциалов и раздражится нашими словами, но, повторяем, эти господа сами во всем виноваты. Они выбрали ложное направление. Они увлеклись подражанием внешней стороне общественной столичной жизни, всему тому, чему подражать не трудно, что не требует самостоятельного труда мысли, и упустили вовсе из виду другую важнейшую сторону жизни столичных образованных сословий - деятельность умственную. Между тем подражание всегда ставит подражающего в рабские отношения к своему образцу, и провинция, которая никак не хочет сознать себя подражательницею, − стараясь придать явлениям своей общественной жизни какой-то самостоятельный характер естественной, необходимой потребности быта просвещенного, − невольно всегда отзовется провинцией и обличит себя самою этою ретивостью в усвоении себе внешних форм цивилизации, которые составляют, по ее мнению, принадлежность истинного просвещения. Попросту сказать: провинция всегда пересолит. Блистательная губернская львица, неутомимо преследующая новоприезжего столичного господина французскими разговорами, мечтая озадачить его совершенством своей французской речи, и не подозревает, что такое намерение обнаруживает в ней истинную провинциалку; что не только в Москве, но даже и в Петербурге, дамы начинают стыдиться своего невежества в русском языке и довольно много говорят по-русски, что, наконец, вести русским в наше время между собою, в России, непременно и упорно, безо всякой нужды, разговор по-французски есть чистейший провинциализм. Едва заслышала провинция об эманципации женщин, как тотчас же, с горячностью, приняла это учение; завела дамские клубы17 (чего нет даже и в Москве), и в короткое время сделала такие блистательные успехи, что все дамы и девицы – в губернских городах − очень за немногими исключениями − стали втрое эманципированнее и развязнее столичных. Это обстоятельство нисколько не мешает им обнаруживать притом такие помещичьи вкусы, привычки, наклонности, которые можно встретить только в провинции.

Две-три дамы в Петербурге закурили папиросы, и дым повалил столбом от бесчисленного множества папирос, которые закурили почти все губернские молодые барыни и барышни, что продолжается постоянно и теперь. − Пронесся слух о детском бале в Петербурге, и нововведение это, вызвав сильную оппозицию в Москве и даже печатные возражения сделалось в провинции каким-то необходимым явлением общественной жизни: все семейства ретиво соперничают друг с другом в этом нравственном душегубстве детей, придумывая даже разные усовершенствования, напр<имер>, великосветские детские маскарады18 и folles journees19 и т.п. В известном мне губернском городе было дано в одну зиму детских балов более, чем в ту же зиму в Москве и в Петербурге вместе. А благотворительные балы, лотереи, спектакли, базары и концерты? Едва ли уступят они столичной роскоши убранства, в пышности туалетов и во всех огромных расходах, к которым подают повод эти богоугодные празднества…Деревни под рукою; наложить лишнюю повинность на крестьян в пользу бедных дамского общества, − ничего не значит! Таким образом, по примеру столиц, настает целый ряд благотворительных веселостей, предпринятых с какой угодно, только не с благотворительною, целью; ибо, вероятно, всякий из участвующих, если только – положа руку на сердце – захочет объявить правду, сознается, что и 5 минут не подумал о бедных, для которых он так трудится! И все это делается преимущественно для того, чтобы не отстать от столицы (причем провинция и не подозревает давно уже возникшего в Москве нравственного протеста против этой самозваной благотворительности!), чтоб похвастать перед Москвой и Петербургом, чтоб губернский фельетонист затрубил об этих празднествах в неофициальной части губернских «Ведомостей», наконец, нередко для того, чтобы угодить воле Ее превосходительства! На самом же деле бедные люди прокармливаются и содержатся иждивением купцов и мещан, к которым все до сих пор нами сказанное нисколько не относится.

Существует мнение, будто жители губернских городов живут жизнью мирною и семейною. Мнение совершенно ошибочное! Для дополнения характеристики губернских обществ мы укажем на две черты, особенно поражающие всякого вновь приезжего из столицы. Это какая-то полуофициальность общественных и даже частных отношений, и, наоборот, какая-то полупатриархальность, домашний, семейный характер в отношениях общественных и официальных, и, наоборот, какой-то отблеск служебных и официальных отношений на отношениях общественных и даже частных. Семейной, замкнутой жизни вы почти не встретите в губернском городе: все ведут жизнь светскую, суетливую, да и учреждение в некоторых провинциях дамских клубов не свидетельствует о большом уважении к быту семейному. Тем не менее вся эта публичность жизни не лишена, как мы уже сказали, какой-то странной полупатриархальности. Приезжая в губернский город, вы, в силу обычая, делаете зараз визиты всем служащим и неслужащим и таким образом приобретаете себе вдруг до 50 домов знакомых, тогда как в столице вы ограничивались тесным кружком приятелей, видаясь только раз или два в год с прочими вашими знакомыми. Все семейные тайны известны в губернском городе каждому, все друг друга знают, видают друг друга каждый день, собираются на балах, раутах и в других общественных собраниях почти всем комплектом, ведают друг про друга почти все и не перестают заниматься друг другом. Всякие формы и письменность сокращаются чрезвычайно; всякое дело обделывается очень запросто: стоит только попросить Петра Иваныча или Ивана Петровича. Вас знают и канцелярские чиновники, и полицейские служители, и станционные смотрители, и извозчики, и лавочники... Проехал ли кто мимо вашего окна − вы сами знаете, кто проехал, куда, зачем и к кому… Именинница ли Марья Ивановна − все дела заканчиваются часом ранее и экипажи всех деловых особ часу во втором уже стоят на дворе Марьи Ивановны, к которой в этот день собирается весь город, служащий и не служащий, имеющий завтра собраться точно таким же образом у Александры Андреевны по случаю дня ее рождения, а послезавтра у Татьяны Карповны по случаю именин ее старшей дочери... Куда ни оглянешься − все знакомые лица, все свои. А с своими что за церемонии! Не для чего даже ни стыдиться, ни совеститься! Впрочем, стоит оправдать провинциалов: этот взгляд никогда не касается туалета или вообще наружных форм великосветского приличия, а распространен, собственно, на одну общественную нравственность.. Так, например, Иван Петрович и Петр Иванович очень хорошо знают, что нечистые источники их доходов ведомы в городе всем и каждому и даже никем не осуждаются, а потому оба они справедливо находят, что скрывать от общества свои грязные делишки было бы смешным жеманством. Точно так же рассуждают и все другие члены общества, исполненные необыкновенной терпимости к взаимным прегрешениям, всем им хорошо известным. Скандалезные истории могут и не коснуться вашего слуха в Москве и Петербурге, но в провинции они совершаются почти на виду у всех, и потому известны всем и не скрыты даже от «барышень»… Девицы, танцующие несколько лет сряду на одних и тех же паркетах, в одних и тех же комнатах, почти с одними и теми же кавалерами, в свою очередь, до такой степени осваиваются и с кавалерами, и с этой публичной жизнью, что свобода обращения в губернских городах, как мы уже сказали, далеко оставляет за собою столичную. Суд общественного мнения в провинциях не существует. Вам, как приезжему, сейчас расскажут такие черные дела какого-нибудь Николая Ивановича, что волосы станут у вас дыбом, и вы, разумеется, откажетесь поехать к нему на вечер, несмотря на его личное приглашение... Будьте же уверены, что весь город, которому ужасная история Николая Ивановича (и совершенно правдивая, заметим мимоходом) известна с малейшими подробностями, пропляшет и провеселится у него до поздней ночи; все с Николаем Ивановичем приятели, потому что «радушный хозяин» дает обеды, вечера, поит шампанским, вследствие чего и на выборах достанется ему не последняя роль. Завтра таким же образом пропирует все общество у N.N., известного хлебосола-взяточника, а послезавтра у другого гостеприимного негодяя! Скажите по совести, знакомые мне жители губернских городов, разве все это не чистая правда?..

Для молодого человека провинция нередко очень опасна. Положим, что, получив образование в столице, он приехал на службу в губернский город. С одной стороны, бывает он сначала неприятно поражен тою холодностью, с какою встречают на службе его честный пыл, его бодрое негодование; с другой − неприметно для себя увлекается легкостью и дешевизною успехов, сопровождающих его вступление в губернское светском общество (если он хоть несколько comme il faut, если приемы его, склад речи и светские познания хоть несколько свежее, чем у туземцев. Губернские дамы и девицы, от нечего делать, за недостатком кавалеров и потому что так уже водится, часто, даже без особенных хлопот с его стороны, влюбляются в него по нескольку вдруг; совершенно неожиданно и к великому своему удивлению, снабжается он от провинциальных красавиц эпитетами и ученого, и поэта, и красноречивого оратора, и даже опасного для дамских сердец человека, чуть-чуть не Дон-Жуана!.. Ему сначала становится неловко ото всех этих непрошенных успехов, но вскоре он поддается своему обольщенному самолюбию и потом все сильнее привязывается к суете провинциальной светской жизни, с которой он не приходит в соприкосновение, как иногда в столице, с отрезвляющими нравственными запросами, и в которой так легко добывает он значение и видное место в обществе, пуская в ход одни старые сведения, без приобретения новых, без труда мысли, без всякого умственного напряжения… Так постепенно утрачивает он все свои прежние чистые нравственные стремления. В самом деле, пожимая с утра до ночи, по закону светского приличия, руки таким людям, при одной мысли о которых краска негодования иногда кидалась ему в лицо, посещая их обеды, балы и ужины, вместе со всем губернским beau monde, он поневоле проникается общею провинциальною терпимостью. Дешевизна светских успехов поможет ему мало-помалу свыкнуться с утомительным ходом провинциальной ежедневности, постепенная привычка помирит его с ограниченностью губернской умственной сферы, с мелочностью всех общественных забот и помышлений!..

Много, много пошлости, от которой прежде так болезненно содрогалось его чуткое молодое сердце, закрадется ему в душу… Пройдет несколько лет, и вот: уже и служит он не так, как понимал службу в старые молодые годы, и время свое проводит в том, что переливает из пустого в порожнее, в любезничанье с провинциальными львицами и девицами, со вниманием слушает и сам выдумывает разные сплетни (сплетни – это единственный признак умственной жизни губернских городов); ленится умом и душою, принимает с важностью к сердцу все ничтожные интересы провинциальной общественной жизни и все ее бури в стакане воды признает чуть ли не за истинные бури! Уже трудно становится ему жить в столице и расставаться с тем значением, которым не дадут пользоваться ни в Москве, ни в Петербурге.

Вот что ожидает молодого человека в провинции. Хорошо, если с самой первой поры будет он зорко сторожить свою душу и ограничит свое знакомство теми немногими домами, где еще можно подышать честным воздухом; еще лучше, когда он вовсе откажется от провинциального света и посвятит свое время − если служит − открытой борьбе с злоупотреблениями, давно переставшими колоть глаза губернскому обществу, или изучению края, всегда любопытному и полезному, сближению с другими классами общества и т.п.

Скучными покажутся эти строки столичному жителю; но не его имеем мы в виду. Мы надеемся, что слова наши, основанные на жизненном опыте и на долговременном знакомстве с провинцией, вызванные искреннею скорбью и участием, будут не бесполезны для молодых людей, только что вступающих на губернское поприще. Если наши замечания заставят призадуматься хоть некоторых из них, то наша цель будет уже достигнута.

Мы сказали, что официальная жизнь в губернском городе носит на себе характер полупатриархальный; точно так и общественная, даже частная жизнь заимствует какой-то особенный оттенок от служебных и официальных отношений. Его превосходительство и Ее превосходительство - постоянно «первые» лица в городе, так сказать, постоянно в должности, как на службе, у себя дома, так и в гостях, у вас в кабинете, на бале, на рауте. Редкий частный бал начнется до прибытия Его превосходительства20. Мы сами видели в театре одного губернского города, как во время антракта ни одна из дам, помещенных в ложах, не смела сидеть, пока Ее превосходительство стояла. Мы знали одного губернатора, который, желая только искренних отношений к провинциальному обществу, не любил, чтобы вне службы обращались к нему постоянно с официальным титулом: это требование сильно повредило ему во мнении губернских жителей; говорили, что он роняет свое достоинство, что это ни на что не похоже − и не слушались губернатора. Самая служба в губернском городе налагает на вас какую-то обязанность принимать участие в общественных увеселениях: это также служба своего рода. Вы уже непременно, по долгу звания своего, член клуба <1 нрзб.> тому подобных учреждений. В самом веселье соблюдается некоторое чинопочитание. Мужчины большею частью называются не по фамилии, а по месту своего служения, жены их – по месту служения мужей. Даже дамы, поверяя друг другу свои сердечные тайны, выражаются не иначе, говоря, напр<имер>, что им вскружил голову советник питейного отделения, что они влюблены в прокурора, что командирша гарнизонного батальона препротивная, потому что кокетничает с вице-губернатором, и т.п. «Кто этот молодой человек, полькирующий так ловко и красиво? − спрашиваете вы на каком – нибудь бале. − Это статистический комитет, он же и оспенный, и он же и комитет продовольствия (т.е. письмоводитель всех этих мест), а дама его – почтмейстерша», − ответят вам, или назовут иначе, смотря по тому, кто где служит. «Не правда ли, как милы эти казенные палаточки?» − сказал нам однажды на рауте один из губернских денди, указывая на дочерей председателя казенной палаты, и еще не решивший, в которую из них влюбиться!!! Все девицы в губернском городе очень хорошо знают места служения и чины своих кавалеров, да и вообще вся чиновная иерархия, весь мир служебных отношений им гораздо более известны, чем иному ученому кандидату университета. И немудрено: если и случается им слышать серьезные разговоры, так они всегда касаются службы. К тому же самые увеселения их более или менее связаны с какими-нибудь официальными событиями, с отъездом в отпуск и возвращением из отпуска губернатора, с приездом ревизора, новых чиновников и т. п. «У нас нынешнею зимою будет очень весело, − сказала нам однажды губернская дама, − назначен рекрутский набор!»

Но служба только одною внешнею стороною вошла в жизнь губернских обществ, т.е. мундиром, чином, орденом, местом, жалованьем, большею или меньшею продолжительностью занятий, грозою ревизоров, назначением новых чиновников, т.е. новых членов общества, встречею главных начальников и трогательным прощанием с ними (последние события сопровождаются обыкновенно обедами по подписке и заочным ругательством). Чинопочитание в провинции, тем не менее, доходит до забвения всех заветных, личных, нравственных убеждений; чиновное самолюбие и тщеславие волнуют дамские сердца едва ли не сильнее, чем мужские. Зато служебные злоупотребления не возбуждают негодования; мечты об общем благе, желания полезной деятельности не тревожат душу... Заметим еще: до какой степени в провинции каждому общественному веселью придают значение важного, чуть не официального дела – этому может служить доказательством возражение, напечатанное однажды в одном из № «Московских Ведомостях» за 1852 г. кем-то из гг. провинциалов фельетонисту одной петербургской газеты, о порядке губернских празднеств на масленицу того года…

Сердце сжимается при мысли о том, сколько молодых душ погибает в этой удушливой атмосфере! Как ни тяжело писать эти строки, мы считаем, однако же, нужным свести в один очерк все разбросанные нами черты; причем предупреждаем читателей, что слова наши не относятся ни к губерниям, в которых заведены университеты и в которых мы бывали только проездом, ни к провинциалам, живущим уединенно по своим деревням: последние могли бы послужить предметом для совершенно особой статьи.

Итак, что же представляет нам общественная жизнь большей части губернских городов? С одной стороны − блестящую внешность, ни в чем не уступающую столичной, с роскошью, публичною благотворительностью, мужскими и дамскими клубами, с французским языком и светским воспитанием; внешность, заставляющую провинциалов гордиться собою и воображать, что они стоят чуть не на самом верху цивилизации... С другой стороны − незастенчивость помещичьего быта, откровенность барских вкусов и привычек, даже у дам и девиц; полнейшее отсутствие всякой духовной деятельности, ограниченность мыслительного горизонта, недостаток всякого иного стремления, кроме стремления к суете общественных увеселений да к подражанию самым пустым, ничтожным сторонам столичной жизни, мелочность ежедневных интересов; яркое невежество всех тех вопросов, которые вырабатывает движение мысли в столицах; пошлость всей провинциальной среды, не освежаемой никаким достойным порывом… Вспомним также эту мертвенность душевных движений, это всеобщее безмолвие всех нравственных требований, эту снисходительность к неправде, это смотрение сквозь пальцы на всякие злоупотребления; это радушное панибратство с развратом и взяточничеством; это хлебосольство со всяким пороком, будь он только в знатной и богатой оправе!..

Немногие выдерживают борьбу с такою жизнью, тем более что в провинции борьба труднее, чем в Москве и Петербурге, где легче уединиться, где всегда можно найти людей одномыслящих, тогда как в провинции вам приходится воевать почти одному, без опоры и союзников. Большая часть молодых людей оканчивает совершенным примирением…

А ведь могло бы быть иначе! Везде и всюду можно найти довольно серьезного дела, серьезный труд всегда благотворно действует на душу человека. Возьмем доказательства от ближайших предметов. Разве каждая губерния не отличается множеством местных особенностей быта, торговли и промышленности, изучение которых представляет обширное поле для деятельности мысли и духа? Разве не могли бы жители губернских городов завести в каждой губернии, разумеется, с надлежащего дозволения, общество для составления истории, географии и статистики края, для разных археологических, этнографических и прочих изысканий? Ни один ученый не обладает такими способами в собрании сведений об известной местности, которые находятся у каждого помещика той местности под рукою…

Если б провинция вместо того, чтоб быть рабскою копией с копии и подражать тем, которые в свою очередь подражают образцу чужеземному, постаралась сильнее скрепить свою связь с народным бытом, к которому она, естественно, ближе, чем столицы, она могла бы получить важное значение в деле истинной русской образованности. Если б губернские жители вместо того, чтобы увлекаться блестящею пустотой столичной великосветской жизни, приобщились к тому серьезному, отчасти ученому движению мысли, которое последнее время в Москве, с каждым днем более и более вырабатываясь, стремится сделать нас людьми из обезьян и самостоятельными деятелями из жалких подражателей; если б − повторяем − губернские жители были не чужды этого направления, то жизнь их немногочисленного общества была бы полна постоянных, дельных, не бесплодных интересов. Провинциализм мог бы занять законное место в разработке всех особенных сторон многостороннего русского духа!

Но кроме этого, сколько всякой истинно полезной и прекрасной деятельности открыто для провинциального общества, даже с большим удобством для провинциального общества, чем для столичного, которое живет как-то разрозненно между собою! Разве самая эта полупатриархальность общественных и официальных отношений, это знакомство всех между собою не дают каждому из губернских жителей средства сделать более благодеяния на службе, чем иному столичному чиновнику; разве не облегчается − в этих условиях − изучение края; разве не могли бы эти стороны губернской жизни быть обращены на полезное дело, на дружное общественное служение добру и правде?.. Тогда не стала бы пугать мыслящего человека пошлость провинциальной среды и со всех сторон набежали бы деятели…

Сделаем оговорку – и в губернских городах встретите вы иногда людей вполне достойных и умных, но они составляют исключение, сами постоянно чувствуют постоянно свое одиночество и вовсе не протестуют против современного направления провинциальных губернских обществ.

Вообще мы должны заметить, чтолица, принадлежащиекдворянскому сословию наших великороссийских губерний, довольно мало знакомы с местностью, их возрастившей, с ее историей и преданиями. Дворяне, из какой бы губернии они ни были, все большею частью подходят под один уровень, все налощены одним лакомцивилизации в известной мере. Этого нельзя сказать про купцов и мещан. Союз их с местностью теснее, несмотря в то же время на общую связь их со всею русской землей; исторические предания им дороже, и чем богаче местность историческими и религиозными воспоминаниями, тем чаще вы встретите туземных антиквариев и археологов. Так, напр<имер>, в Ярославской губернии мы знаем многих, ревностно, бескорыстно, безо всякого поощрения занимающихся местными изысканиями и изучением своего края, принадлежащих не к благородному ярославскому дворянству, а к сословию купцов, мещан и даже крестьян. Укажем, напр<имер>, на почетного гражданина П.В. Хлебникова21 (в Ростове), на купцов С.А. Серебренникова22 и Е.В. Трехлетова23 (бывшего крестьянина), и мещанина А.В. Холщевникова24 в Ярославле; на купцов И.П. и В.И. Серебренниковых в Угличе25; на мещанина А.Ф. Финютина в Мологе26, на купца Щербакова в Ростовском уезде27. Двое известных нам крестьян составили истории своих сел28, с подробным описанием и настоящего их положения…Беседы со всеми этими достойными людьми были едва ли не самыми приятными для нас беседами во все двухлетнее пребывание наше в Ярославской губернии!

Впрочем, мы надеемся поговорить когда-нибудь подробнее29 и об Ярославской губернии, и о трудах названных нами лиц, а теперь пожелаем только, чтоб примеру их последовали и другие сословия и чтоб вообще слова наши, внушенные искренним желанием пользы, не пропали даром для жителей провинций…

 


  1. Аксаков И.С. Письмо к Ф.В. Чижову. 1866 г. // Поэзия: альманах. Вып. 40. 1984. С. 122. (Aksakov I.S. Pis'mo k F.V. Chizhovu. 1866 g. // Poeziya: al'manakh. Vyp. 40. 1984. S. 122.)
  2. Аксаков И.С. Письма к родным. 1849–1856 / Издание подгот. Т.Ф. Пирожкова. М., 1994. С. 10. (Aksakov I.S. Pis'ma k rodnym. 1849–1856 / Izdanie podgot. T.F. Pirozhkova.. Moskva, 1994. S. 10.)
  3. Там же. С. 10. (Tam zhe. S. 10.)
  4. Лотман Ю.М. Избранные статьи: в 3 т. Таллинн, 1993. Т. 1. С. 248. (Lotman Yu.M. Izbrannye stat'i: v 3 t. Tallinn, 1993. T. 1. S. 248.)
  5. Шюц А. Структура повседневного мышления // Социологические исследования. 1988. № 2. С. 132. (Shyuts A. Struktura povsednevnogo myshleniya // Sotsiologicheskie issledovaniya. 1988. № 2. S. 132.)
  6. См. подр.: Лотман Ю.М. Театр и театральность в строе культуры начала XIX века // Лотман Ю.М. Указ. соч. С. 275-276, 285. (Sm. podr.: Lotman Yu.M. Teatr i teatral'nost' v stroe kul'tury nachala XIX veka // Lotman Yu.M. Ukaz. soch. S. 275-276, 285.)
  7. Цит. по: «Европеец». Журнал И.В. Киреевского / Изд. подгот. Л.Г. Фризман. М., 1989. С. 106. (Tsit. po: «Evropeets». Zhurnal I.V. Kireevskogo / Izd. podgot. L.G. Frizman. Moskva, 1989. S. 106.)
  8. Баратынский Е.А. Стихотворения. Поэмы. Проза. Письма. М., 1951. С. 211. (Baratynskiy E.A. Stikhotvoreniya. Poemy. Proza. Pis'ma. Moskva, 1951. S. 211.)
  9. Письма С.Т., К.С. и И.С. Аксаковых к И.С.Тургеневу / С введ. и примеч. Л.Н. Майкова. М., 1894. С. 84. (Pis'ma S.T., K.S. i I.S. Aksakovykh k I.S.Turgenevu / S vved. i primech. L.N. Maykova. Moskva, 1894. S. 84.)
  10. Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина: в 22 кн. М., 1896. Кн. 12. С. 141-142. (Barsukov N.P. Zhizn' i trudy M.P. Pogodina: v 22 kn. Moskva, 1896. Kn. 12. S. 141-142.)
  11. Аксаковы и цензура 1852 г. // Русская Старина. 1905. Кн.V. С. 400. (Aksakovy i tsenzura 1852 g. // Russkaya Starina. 1905. Kn.V. S. 400.)
  12. les jolis petits riens les jolis petits riens – милые маленькие ничто (франц.).
  13. «Этот обычай существует, между прочим, и в Ярославской губернии: отцы откупают своих дочерей еще в малолетство их, то есть вносят за них по 150 руб<лей> сер<ебром> за каждую, и более, с тем, чтобы помещик не принуждал их выходить замуж, но чтоб они вправе были или выйти за кого пожелают, или вовсе не выходить [примечание И.С. Аксакова. – В.Г.]».
  14. Помещик У. и помещик Ю. − Аксаков описывает скандал во время бала на Серных водах в 1848 г. Имеются в виду помещик Юматов и его брат. По отзыву Аксакова, это «два помещика-кавалера. Отчаянные франты и здешние ловеласы» (Аксаков И.С. Письма к родным. 1844–1849 / Изд. подгот. Т.Ф. Пирожкова. М., 1988. С. 288.) (Aksakov I.S. Pis'ma k rodnym. 1844–1849 / Izd. podgot. T.F. Pirozhkova. Moskva, 1988. S. 288.)
  15. дама «с высшим образованием» − имеется в виду Анна Борисовна Шалашникова (урожденная – Ростовская). Аксаков в письме называет ее «петербургская львица» (Там же). (Tam zhe.)
  16. « . … неутомимо действующих на почве русской мысли и слова …» − Аксаков имеет виду славянофилов. В контексте статьи его высказывание о «живых, современных интересах» приобретает более широкий смысл и перекликается с представлениями славянофилов о «живой жизни» и «живом знании»
  17. В Симбирске и в других городах.
  18. «...великосветские детские маскарады» − Ср. в письме 23 мая 1849 г.: «Ярославль с гордостью рассказывает, что у него нынешнею зимою был детский маскарад, на котором были дети в костюмах, стоивших тысячи по две и по три и в алансонских кружевах (Аксаков И.С. Письма к родным. 1849–1856. С. 7-8.) (Aksakov I.S. Pis'ma k rodnym. 1849–1856. S. 7-8.)
  19. folles journees – безумные дни (франц.).
  20. Очень немногие губернии составляют исключения; но мы говорим не об исключениях, а о об общем характере большей части наших провинций.
  21. Хлебников – Петр Васильевич Хлебников − почетный гражданин Ярославля.
  22. Серебренников Семен Алексеевич – винный торговец, по отзыву Аксакова, знаток истории археологии.
  23. Трехлетов Егор Васильевич − крестьянин, интересовавшийся русской историей.
  24. Холщевников – лицо установить не удалось.
  25. Серебренниковых в Угличе − имеются в виду Василий Иванович и Иван Васильевич Серебренниковы, угличские мещане, любители старины.
  26. «… мещанина А.Ф. Финютина в Мологе» − собиратель старинных грамот. Аксаков сообщает о его любви к «письменным занятиям» и о намерении писать историю своего города.
  27. Щербаков − ярославский купец, откупщик. Аксаков сообщает о нем, что он «читает Сборник [Ярославский сборник. − В.Г.], занимается славянскими наречиями». Сожаление Аксакова вызывает тот факт, что Щербаков, как сын раскольника, не имеет связи с церковью и, хотя сам, вследствие просвещения чужд раскола, «совершенно не имеет религиозных убеждений» (Аксаков И.С. Письма к родным. 1849–1856. С. 58.) (Aksakov I.S. Pis'ma k rodnym. 1849–1856. S. 58.)
  28. «Двое известных нам крестьян составили истории своих сел» − возможно, речь идет об А. Артынове, написавшем статью о с. Угодичи (исправлена Аксаковым и напечатана в Ярославских губернских ведомостях. 1850. №№ 20-21), а также Иван Баранищев, автор статьи «Село Большое» (Ярославские губернские ведомости. 1849. № 20).
  29. «…надеемся поговорить когда-нибудь подробнее» – Аксакову не удалось исполнить это намерение. Правда, в 1860 гг. в газете «День» он один раз коснулся проблем уездных городов Ярославской губернии, но вопрос об общественной жизни в ней не затрагивал. См.: Аксаков И.С. Как отнеслись к екатерининскому «Городовому положению» города Углич и Молога» // Аксаков И.С. Полн. собр. соч.: в 7 т. М., 1887. Т. 6.) (Sm.: Aksakov I.S. Kak otneslis' k ekaterininskomu «Gorodovomu polozheniyu» goroda Uglich i Mologa» // Aksakov I.S. Poln. sobr. soch.: v 7 t. Moskva, 1887. T. 6.)